Сокрушительное бегство - Алексей Зубко

— Ой! Кровь?! Мне плохо… — словно отвечая ей, заявило проплывавшее надо мной подозрительно синее облако со скособоченной тюбетейкой на высоком лбу.

— Ой, папаня, а чего это он там развалился? — поинтересовался издали звонкий юношеский голос — И дымится странно…

— Это не дым, — ответил ему мужской голос — То его душа отлетает прочь…

— А почему голубая? — продолжал допытываться отрок.

Возмутившись, я хотел протестовать, разъяснить возникшее заблуждение, но… Мышцы лица стали словно деревянные, и вместо слов с губ сорвалось невнятна бормотание.

— Мне совсем плохо, — простонало облако и выпало дождем, зазвенев по дну кувшина в моем кармане.

— Вернулась… — разочарованно протянул молодой голос — Поможем?

— Можно. Эй, парни! Отгоните кобылу и зверька, я самолично его на рогатину насажу.

От рева Тихона зазвенело в ушах, и боль, прорвавшись сквозь пелену забытья, с яростным ликованием вонзила в меня свои раскаленные когти.

А мне так хочется тишины… покоя…

Да перестаньте же раскачивать землю!

Но как нарочно: ржут кони, орут и воют люди, свистят пули… почему не выключат телевизор?

Словно проникшись состраданием к моим непритязательным желаниям, высшие силы звук приглушили, позволив сосредоточить все внимание на медленно кружащем высоко в небе, таком неимоверно голубом и прозрачном, черном драконе.

Сон разума рождает чудовищ…

Франсиско X. де Гойя

…а его пробуждение выпускает их на волю.

Заведующий отделением психиатрической больницы

Приторно пахнет цветами. И талым воском.

— А… А-а-апч…

— Будь здоров! — раздается громкий голос у самого уха. Вздрогнув, я забыл чихнуть, а когда вспомнил, было уже поздно, настрой пропал. Зато осталось свербящее жжение в носу, тяжесть в голове и желание сказать доброжелателю пару-тройку слов. Но вместо этого я предельно крат-ко пообещал:

— Постараюсь.

Приоткрыв глаза, некоторое время недоуменно рассматриваю клубящийся вокруг густой ультрамариновый туман.

— Что это? — спрашиваю я у невидимого собеседника, несколько раз подряд моргнув в надежде, что зрение прояснится.

— Хи-хи-хи, щекотно…

— Джинн!

— Что? — жизнерадостно интересуется подневольный владыка серебряного сосуда.

— Слезь с моего лица.

— Ой!

Синий туман рывком смещается в сторону, открыв моему взору окружающую обстановку в естественном освещении: сквозь густые облака пробивается рассеянный лунный свет, и в искусственном: дрожат на ветру бледно-желтые огоньки свечей.

— Апчхи-и-и! — Проснувшись, в груди заворочалась боль. Но не резкая, а вполне терпимая.

— Будь здоров! — тотчас произносит на удивление обходительный джинн. Это настораживает.

Зрение постепенно адаптируется к тусклому, мерцающему свету.

Приподнявшись на локтях, я, несмотря на легкое головокружение и дикую слабость, нахожу в себе силы осмотреться.

Ложе, на котором я возлежу, расположено на небольшом возвышении, покрытом, словно живым ковром, крупными орхидеями. Их белесые, почти прозрачные цветки загадочно сияют в лунном свете и распространяют тот пресыщенный сладостью аромат, от которого хочется раскатисто чихнуть.

— Апчхи!.. Ой!

— Будь здоров! — Тут как тут возник джинн, окончательно утвердив меня в подозрениях по его адресу. Либо заболел, либо… теряюсь в догадках, что еще могло так на него повлиять. А он, словно задавшись целью окончательно убедить меня в обоснованности этих сомнений, любезно спрашивает: — У тебя, часом, не насморк?

— Нет.

— А то я средство хорошее знаю.

— Пурген? — с подозрением интересуюсь я, вспомнив старый врачебный анекдот.

— А… Нет. Мятный чай с медом диких пчел и молоком верблюдиц.

— Тоже диких?

— Кого?

— Верблюдиц.

— Зачем? Лучше домашних.

— А есть разница? — удивился я.

— Вай! А ты пробовал доить дикую верблюдицу? — всплеснул руками джинн.

— Нет, — честно признался я. — Впрочем, домашних тоже не доил.

— Процесс тот же, но пока поймаешь… весь мокрый будешь.

— Вспотеешь?

— Оплюет.

— Понятно, — говорю я и возвращаясь к изучению обстановки.

У основания устланного орхидеями холма блестит узкая полоска воды, по гладкой поверхности которой неспешно дрейфуют кувшинки с ядовито-желтыми цветками и широкими листьями. На выпуклой поверхности некоторых из этих листьев трепетно полощут мягким пламенем медленно тающие свечи. Отражаясь в воде, крохотные огоньки многократно множатся, образуя вокруг холма кольцо живого света, которое словно делит весь мир на две части. Та, что внутри, — четкая, реальная, а та, что снаружи, — едва различимая, наполненная космической нереальностью. Застывшие в нелепом нагромождении фигуры — сразу и не сообразишь, что это такое. Деревья не деревья… Разве что какая-то особая карликовая разновидность, лишенная к тому же признаков листвы.

— Джинн, где мы?

Призрачная субстанция нахмурилась, озабоченно сдвинув над переносицей стремительно разросшиеся брови:

— Мы это уже проходили.

— Когда? — удивился я. — Не помню.

— Так…

Джинн потянулся, громко хрустнув отложениями солей в суставах.

«Как это у него получается?» — невольно задумался я.

— Так… так… так…

Сняв тюбетейку, джинн засунул ее в карман шаровар. Взамен извлек и тотчас надел белый помятый халат и остроконечную шапку, украшенную изображениями звезд двух видов: пятиконечных красных и шестиконечных белых. Обслюнявив палец, джинн поднял его над головой и замер, вслух ведя отсчет от единицы. На счете тринадцать он опустил руку и многозначительно изрек:

— Ветер северо-восточный. Если, конечно, север — вон там, а там — восток. Следовательно, юг находится за моей спиной, а запад — где-то там.

— Только не нужно чертить меридианы, — попросил я чересчур активного джинна.

— О чем ты? — обеспокоился он. — Я пытаюсь установить первопричины твоей потери памяти.

— Может, ты просто мне скажешь, где мы находится?