Без остановки. Автобиография - Пол Боулз

композитор. Как утверждал владелец отеля, это самая большая уступка, на которую он может пойти. По возвращении в Берлин Аарон рассказывал об инциденте как о чём-то забавном, к тому времени и я сам начал находить в нём что-то смешное.

Иногда, когда я приходил повидаться с Кристофером Ишервудом и его не было дома, то заглядывал к фройлен Росс. Её неизменно находил лежащей в кровати, курящей Muratti и лакомящейся шоколадкой. Очень часто к ней заходила пара друзей. Фройлен вела с гостями долгие беседы, из содержания которых я понимал мало. В речи Росс периодически фигурировала фраза Du Schwein! / «Ax ты, свинья!» Аарон говорил мне, что я мало вкладываюсь в работу. И тут ничего удивительного — я слишком много времени тратил на мотания по городу, чтобы встречаться с разными людьми. Например, я решил познакомиться со скульптором-конструктивистом Наумом Габо[97] и целый день провёл у него в потсдамской студии, вместо того, чтобы изучать бассо континуо[98]. В другой день я по цепочке рекомендаций от знакомых организовал себе встречу с архитектором Вальтером Гропиусом[99]. Тот, сидя за рабочим столом, выглядел как обычный бизнесмен. Он наверняка не понимал, зачем я хотел его видеть, да и сказать мне Гропиусу было нечего. Однажды Аарон сказал, что в городе Бад-Пирмонт пройдёт музыкальный фестиваль, который, по его мнению, мне стоило бы посетить. Я с радостью согласился, потому что Бад-Пирмонт находился недалеко от Ганновера, где жил Курт Швиттерс[100] — из всех немцев на свете я больше всего хотел встретиться с ним. Однако я не рассказал Аарону о своём намерении, пока мы оба не приехали в Бад-Пирмонт. Единственное, что я запомнил из всей программы фестиваля, был концерт, который дал Бела Барток с женой[101]. Во время выступления они сидели лицом друг к другу за огромными чёрными роялями, и из зала их можно было видеть в профиль. Уж не знаю, что я там я написал в телеграмме Швиттерсу, помню лишь, что праздновал победу, когда получил на почте его ответную телеграмму с приглашением посетить Ганновер, куда я и уехал на следующее утро. Аарон вернулся в Берлин.

Швиттерс жил в солидном буржуазном многоквартирном доме, где у него была довольно небольшая и мрачно обставленная квартира. Я ночевал у него на маленькой застеклённой веранде, расположенной у гостиной. Рядом с кроватью стоял огромный сундук. В первую же ночь я удивился, услышав, что внутри сундука что-то явно шевелится, и рассказал об этом за завтраком. Оказывается, двенадцатилетний сын Швиттерса держит там морских свинок. В тот день мы поехали на городскую свалку и два часа гуляли по развалам мусора, золы и выброшенного людьми хлама, собирая материал для Merz-Bau[102], которые Швиттерс хранил в квартире этажом ниже своей собственной. Когда мы нагруженные этим «богатством» возвращались назад, пассажиры в трамвае смотрели на нас с любопытством. Швиттерс, его сын и я несли по корзинке с разным хламом: обрезками бумаги, обрывками ткани и разбитыми металлическими предметами. У нас был даже старая и засохшая повязка. Всё это должно было стать частью Merz-Bau — галереи внутри квартиры, личного музея Швиттерса, где экспонаты и само выставочное пространство служили неотделимыми друг от друга, заботливо созданными предметами искусства.

Merz-Kunst / Мерц-Искусство было вкладом Швиттерса в дадаизм, и связь с этим направлением наблюдалась наиболее очевидно в его стихах и историях. В тот вечер фрау Швиттерс поставила на стол в гостиной большую ёмкость с клубникой. Не знаю уж, как это получилось, но мы решили сделать Maibowle[103] / Майский крюшон. Я сходил в ближайший магазин и купил бутылку джина, который Швиттерсы, как утверждали, никогда не пробовали. Фрау Швиттерс изготовила Maibowle, и все мы, включая сына Швиттерсов (подростка), выпили. Сначала вкус был омерзительный, но потом стал сноснее, когда ягоды впитали алкоголь. Когда настроение Швиттерса значительно улучшилось, я принялся умолять его почитать что-нибудь из своих «слого-стихов», и он с большим энтузиазмом выполнил мою просьбу. Вот начало стихотворения, которое мне особенно понравилось:

Lanketrrgll.

Ре ре ре ре ре

Оока. Оока. Оока. Оока.

Lanke trr gll.

Pi pi pi pi pi

Tzuuka. Tzuuka. Tzuuka. Tzuuka.

Я записал слова, запомнив авторский ритм и ударения, а позднее включил отрывок без изменений в своё рондо[104]. По просьбе хозяина я исполнил пару собственных произведений. Когда Швиттерс спросил отпрыска, что он о них думает, тот ответил: Schreckhch! [ «Ддддичь!»], не удосужившись объяснить свою реакцию.

Я вернулся в Берлин. Ночи становились всё короче и короче и, в конце концов, небо оставалось непроницаемо тёмным лишь на пару часов. Воробьи начинали чирикать уже после двух часов ночи. Я почувствовал, что с меня уже хватит этого странного, пугающе и неуловимо мрачного города, и начал предвкушать возвращение во Францию. Неприятно в Берлине было не из-за миниатюрных свастик, которые, неведомо кем нарисованные, появлялись всюду с постоянством. Гитлер был тогда величиной совершенно ничтожной, одержимым дурачком из Австрии[105], стоявшим во главе банды молодых хулиганов. Все именно так и говорили. Все, за исключением нескольких людей, с которыми я познакомился в салоне баронессы фон Массенбах, и которые считали, что он спасёт Германию. Такого же мнения придерживался молодой аристократ фон Браун, пригласивший меня к себе в дом на ланч, на котором присутствовало несколько его друзей. Перед тем, как мы сели за стол закусить, фон Браун драматически красноречивым жестом показал на генеалогическое древо своей семьи, висящее на стене, и произнёс: «Вот этого у американцев заиметь никогда не выйдет. Американец стоит ровно столько, сколько долларов у него в кармане». После этих слов мы принялись за еду, а аристократ говорил, что Гитлер был единственной надеждой на искоренение плесени, охватившей дух немецкого народа. Если бы я встретился с этими людьми спустя год, то сказал бы, что они — нацисты, но в 1931 году они казались мне просто полоумными немцами. Берлин произвёл мрачное впечатление не из-за таких людей, как они, а из-за поездки на Ringbahn[106], которую я однажды совершил. За исключением нескольких уже известных мне районов, город представлял собой гигантских масштабов трущобы, монструозную конгломерацию негодных для проживания домов. Мне стало не по себе просто от того, что я видел — размера трущоб и невероятной бедности их обитателей. Дух окружающей безнадёги, который, казалось, вливает в меня силы, неожиданно приобрёл зловещий оттенок.

Прямо