Счастливый доллар - Екатерина Лесина

Зачем столько? Ну, во-первых, при нашей-то жизни всегда лучше иметь оружия с запасом, чтоб однажды не оказаться в ситуации, когда в тебя палят, а ты ответить не можешь. Во-вторых, Клайду нравилось быть крутым парнем. Оружие он всегда держал на расстоянии вытянутой руки – даже в постели или на полу у кровати, когда молился. Да, да, он молился. Дожидался, когда мы заснем, и становился на колени. Ни перед кем, но только перед Богом. Уж поверьте, ничего случайного, я это видел не раз. Думаю, Клайд молился за свою душу. А может, просил дать ему еще немного жизни. Он знал, что конец близко, но не собирался закончить свои дни за решеткой.

Ну раз про оружие рассказал, давайте расскажу и про Бонни. Она была единственным человеком, которому Клайд доверял на все сто. Любовь тут или другое что, не скажу. Какая она? Ну… Бонни – женщина, этим все сказано. Настоящая женщина, а не из тех, которые, выйдя замуж, мигом себя попускают и через годик-другой превращаются в неряшливых толстух. Она всегда была опрятна, при макияже и с прической, любила длинные платья и высокие каблуки, а на голове носила маленький шотландский берет. Скорее она бы позволила себя поймать, чем села бы в машину не при параде.

Еще она была совершенно крошечной. Думаю, вес ее не превышал 100 фунтов, а ростом не доставала мне до плеча. Свои светлые волосы Бонни постоянно красила в разные оттенки. Не для маскировки, просто нравилось. Курила она сигареты, а окурок сигары, про которую почему-то так любит говорить народ, – фальшивка. Думаю, начало этим слухам положил я, и вот как это вышло. Я дал Бонни свою сигару – подержать, пока я снимал ее портрет. Ну а дальше люди сами сочинили.

Да, да, мистер, именно я сделал те снимки, которые подмела полиция в Джоплине. Мы-то оттуда рванули, побросав все, кроме пушек. А после этого я увидел портреты Бонни во многих газетах. Там и стишки ее напечатали. И правильно сделали, ей это очень понравилось.

В дороге никогда особо не разговаривали. Иногда в молчании проходили целые часы. И только когда приходило время остановиться, Клайд нарушал молчание и говорил что-нибудь вроде:

– Милая, как только найду нормальное местечко, остановлюсь. Я уже устал, отдохнуть очень хочется.

Он всегда называл ее «милая» или «крошка», а она его – «папочка». Меня они звали «пацан», а я звал Бонни «сестра», а Клайда – «приятель». От имен отвыкли быстро. Ну кому хотелось из-за мелочи попадаться. Назови я Клайда Клайдом, и мигом бы нашелся кто-то, кто бы в полицию стуканул, просто на всякий случай.

А вообще Бонни походила на Клайда, и я не про внешность: у обоих был стержень внутри. Они хотели или остаться на свободе, или вместе сложить головы.

Дышать было тяжело. В груди засел кровавый сгусток, который при каждом вдохе трещал, грозя развалиться вместе с грудью. Странно это: дыра в боку, а болит в груди. Джонси изо всех сил старался терпеть. Не выходило.

Больно. И страшно. Умирать не хочется… совсем не хочется…

Бланш плачет, а Бак не пытается ее успокоить, только ходит и ходит вокруг, мрачно поглядывая на Клайда. Бонни же, заняв обычное место у костра, с наслаждением карябает бумагу.

– П-почитай, – Джонси не думал, что его услышат, но ошибся. Бонни повернулась, поглядела внимательно и, пересев поближе, начала читать:

Но вскоре, оставив отчий дом,

Я в город жить подалась,

Не зная, что нету жалости в нем,

А только подлость и грязь.

О Джесси Джеймсе слыхали все,

Но если хотите, еще

О Бонни с Клайдом и их судьбе

Могу поведать я все.

– Все, я ухожу! – Бак, вымещая раздражение, пнул машину. – Хватит! Ты мне обещал, что не станешь никого убивать!

– Я и не убивал. Они сами полезли, – Клайд говорит спокойно и улыбается. А в руке его вертится знакомая монетка. – И если сунешься к ним, тебя посадят. За убийство. Ты же стрелял?

Нынче Бонни и Клайд – знаменитый дуэт,

Все газеты о них трубят.

После их «работы» свидетелей нет,

Остается лишь смерти смрад.

Смердело пока костром. В Джоплине оно нехорошо вышло. Небось сосед сдал. Конечно, он, скотина старая, все принюхивался, присматривался…

Но немало звучит о них лживых слов,

И жестоки они не так.

Ненавидят они стукачей и лгунов,

А закон – их смертельный враг.

Если в Далласе вдруг полицейский убит

И у копов зацепки нет,

Настоящий убийца не будет раскрыт,

Бонни с Клайдом нести ответ.

Бланш, встав на четвереньки, завыла. И Бак, мигом забыв о ссоре, кинулся успокаивать, обнял, как ребенка, зашептал что-то на ухо. Верно, обещает, что все еще наладится, да только это – ложь. Они попались, как некогда попался сам Джонси.

Если вдруг успокоиться пара решит

И квартиру снимет себе,

Через пару деньков надоест им быт,

И опять с автоматом в руке.

От холодных убийств содрогнулась страна,

И жестокость их – тяжкий грех,

Но я знала Клайда и в те времена,

Когда был он похож на всех.

Узкое лицо. Диковатый взгляд. Рука вечно на пистолете. А эти его молитвы по вечерам, какой в них смысл? Никакого. За кого молится? За себя? За Бонни? Зачем он вообще это затеял?

Больно лежать, тяжко дышать. Уходить надо бы…

Он был добрым техасским парнем простым,

Не в чем было его упрекнуть,

Но сурово жизнь поступила с ним

И толкнула на дьявольский путь.

И он как-то признался с горечью мне:

«Век свободы мне не видать.

Жизнь моя завершится на адском костре,

И расплаты не миновать!»

Это точно, это правда. Рано или поздно этот бег закончится. Поэтому нужно успеть свалить раньше. Нечестно? А со стороны Клайда честно было втягивать Джонси во все это?

Все темней и страшней ненадежный путь,

Все бессмысленнее борьба.

Пусть богатыми станем когда-нибудь,

Но свободными – никогда!

Не считали они, что сильнее всех,

Ведь закон победить нельзя!

И что гибель расплатой будет за грех,

Знали оба наверняка.

Кто знал? Кто? Они? Но разве они сказали? Разве предупредили? И о том, что пуля – это настолько больно…