Девять рассказов - Джером Дейвид Сэлинджер

конца жизни будете только очень-очень интересной художницей, но не великой. Это ужасно, на мой взгляд. Вы сознаете, насколько ситуация критична?

Возможно, что отец Циммерманн вынудил вас отказаться от школы потому, что подумал, что это может помешать вам стать компетентной монахиней. Если дело в этом, я не могу не сказать, что считаю это слишком опрометчивым с его стороны в нескольких отношениях. Это не помешает вам стать монахиней. Я сам живу как дурной монах. Худшее, что жизнь художницы может причинить вам, это сделать вас постоянно слегка несчастной. Однако, это не трагическая ситуация, на мой взгляд. Я пережил счастливейший день моей жизни много лет назад, когда мне было семнадцать. Я шел на ланч, чтобы встретиться с мамой, которая впервые выходила на улицу после долгой болезни, и я чувствовал себя экстатически счастливым, когда внезапно, пока я шел по авеню Виктора Гюго, то есть по улице в Париже, я врезался в одного типа совершенно без носа. Прошу вас, пожалуйста, фактически умоляю, обдумайте этот фактор. Он весьма обременен значением.

Также возможно, что отец Циммерманн добился, чтобы вы отказались от дальнейшего образования по той причине, что ваш монастырь не располагает средствами для оплаты вашего обучения. Откровенно говоря, я надеюсь, что дело в этом – не только потому, что это дает мне моральное облегчение, но и в практическом смысле. Если дело действительно в этом, вам стоит только слово сказать, и я готов предлагать свои услуги безвозмездно неопределенный период времени. Можем ли мы обсудить этот вопрос в дальнейшем? Могу ли я снова спросить, когда у вас приемные дни в монастыре? Могу ли я запланировать визит к вам в монастырь на следующее воскресенье, 6 июля, между 3 и 5 часами пополудни, в зависимости от расписания поездов между Монреалем и Торонто? Я ожидаю вашего ответа с большой тревогой.

С уважением и восхищением,

Искренне ваш, (подпись)

ЖАН ДЕ ДОМЬЕ-СМИТ

Штатный преподаватель

Les Amis Des Vieux Maitres

P.S. В прошлом письме я между делом спросил, не Мария ли Магдалина, грешница, та молодая дама в синем платье на переднем плане вашей религиозной картины. Если вы еще не ответили на мое письмо, пожалуйста, воздержитесь от этого. Возможно, что я заблуждался и не желал бы провоцировать какие-либо разочарования на данном этапе моей жизни. Я желаю остаться во тьме.

Даже сегодня, столько лет спустя, мне сложно не морщиться, вспоминая, что я захватил с собой в Les Amis смокинг. Но я-таки захватил его и, написав письмо сестер Ирме, я его надел. Все это происшествие, казалось, призывало меня напиться, и поскольку я сроду не напивался (из страха, что пьянство сделает нетвердой руку, написавшую картины, снискавшие три первых приза, и т. п.), я поддался соблазну приодеться по такому трагическому случаю.

Пока Ёсёто оставались на кухне, я проскользнул на первый этаж и позвонил в отель Уиндзор – подруга Бобби, миссис Икс, рекомендовала мне его перед тем, как я оставил Нью-Йорк. И зарезервировал столик на одного, на восемь часов.

Около семи тридцати, приодевшись и причесавшись, я высунул за дверь голову, проверить, не рыскают ли там Ёсёто. Почему-то мне не хотелось, чтобы они видели меня в смокинге. Их не было поблизости, и я поспешно вышел на улицу и стал высматривать кэб. Во внутреннем кармане куртки лежало мое письмо сестре Ирме. Я намеревался перечитать его за ужином, пожалуй, при свечах.

Я проходил квартал за кварталом, не видя ни единого кэба, тем более, свободного. Это было тягостно. Верден – это такая часть Монреаля, где одеваться хорошо не принято, и я не сомневался, что каждый прохожий бросает на меня осуждающие взгляды. Когда же я, наконец, поравнялся с закусочной, где лопал в понедельник Кони-айлендские сосиски в тесте, я решил, что мой столик в отеле Виндзор обойдется без меня. Я вошел в закусочную, уселся в последнюю кабинку и заказал суп, булочки и черный кофе, прикрывая левой рукой бабочку. Я надеялся, что другие посетители подумают, что я официант, идущий на работу.

Когда я пил вторую чашку кофе, я достал неотправленное письмо сестре Ирме и перечитал его. Суть его показалась мне мелковатой, и я решил метнуться в Les Amis и малость подправить его. Кроме того я обдумал план навестить сестру Ирму и задался вопросом, такая ли это хорошая идея – взять билет на поезд в тот же вечер. С этими двумя мыслями – ни одна из них на самом деле не придала мне душевного подъема, в котором я нуждался – я вышел из закусочной и поспешил обратно в школу.

Минут через пятнадцать со мной произошло нечто невероятное. Я сознаю, что от такого заявления за милю несет надуманной историей, но эта, напротив, совершенно правдива. Я должен коснуться происшествия экстраординарного, до сих поражающего меня своей трансцендентностью, и мне бы не хотелось, по возможности, выдавать его за случай, пусть даже пограничный случай подлинного мистицизма. (Иначе, как мне кажется, это было бы все равно, что сказать или намекнуть, что вся разница в духовном отношении между Св. Франциском и рядовым неврастеником, целующим по воскресеньям прокаженных, чисто иерархическая.)

Когда я приближался через улицу в девятичасовых сумерках к зданию школы, в ортопедической мастерской горел свет. Я с удивлением увидел в мастерской живого человека – дородную девушку лет тридцати в зелено-желто-лавандовом шифоновом платье. Она меняла грыжевой бандаж на деревянном манекене. Когда я подошел к витрине, она, очевидно, только что сняла старый бандаж; она держала его под левой рукой (она стояла правым «профилем ко мне) и заншуровывала новый на манекене. Я стоял и смотрел на нее в умилении, пока она вдруг не почувствовала, а затем увидела, что на нее смотрят. Я быстро улыбнулся – хотел показать ей, что это не враг в смокинге по ту сторону стекла в сумерках, – но напрасно. Девушка пришла в смятение сверх всякой меры. Она вспыхнула, выронила снятый бандаж, шагнула назад, наступив на стопку подкладных ток, и навернулась. Я тут же дернулся к ней, ударившись кончиками пальцев о стекло. Она тяжело приземлилась на пятую точку, словно фигуристка. И тут же встала на ноги, не глядя на меня. Лицо ее все еще горело, она смахнула волосы одной рукой и стала дальше зашнуровывать бандаж на манекене. Вот тогда-то со мной и случилось то самое. Внезапно (и я говорю это, как мне кажется, с полной сознательностью) мне в переносицу ударило солнце со скоростью девяносто три миллиона миль