Прости… - Януш Леон Вишневский

Они преломили облатку, положили в рот, обнялись и минутку постояли молча.

– Да, гордость, гонор порой оказываются опасными советчиками. Но иногда единственными. Счастливых вам праздников, пане Зигмунт. Счастливых. Спасибо вам за весь этот год… – сказал он на прощание дрожащим голосом.

Праздничное движение запрудило, а в некоторых местах так просто перекрыло улицы. Все в нервной спешке хотели успеть с последними покупками, с последними делами, пока город не закроет на все засовы все банки, все учреждения, магазины, бюро и замрет на два праздничных дня плюс на следующее за ними воскресенье. Жители сели в машины и двинулись «в город». Его всегда удивляла какая-то непонятная любовь поляков к передвижению в автомобилях. Особенно в их сравнительно небольшом городке, который, если не считать нескольких кварталов на отшибе, можно пройти за двадцать минут. Понятно, что это была своеобразная реакция на те времена, когда машина была труднодоступным предметом роскоши для большинства. На времена ПНР, когда для приобретения машины нужно было еще быть обладателем талона на машину, то есть в каком-то смысле человеком избранным, и на времена первых шагов демократии: тогда машина была тоже для избранных, но на сей раз для тех, кто успел обогатиться. Но и сейчас, будучи доступным практически для всех, автомобиль четко делит общество на своеобразные касты: тех, кто громыхает по дорогам ведром с гайками, и тех, кто плывет по автостраде, сверкая совершенными формами. Сегодня ему показалось, что все сели в свои машины и колесят по городу, как во время гонок в Монте-Карло. Нервные звуки клаксонов, агрессивные перестроения из ряда в ряд, угрожающие жесты, вульгарная брань, чаще бессмысленная, но иногда с юморком. Молодая женщина в белоснежном «фольксвагене» не смогла завести свою машину, чем застопорила второй ряд. С кем не бывает. Машины иногда ломаются. В том числе и немецкие. В том числе и в праздники. Он стоял как раз за ней. Он видел и слышал, как она в панике безуспешно пытается завести хрипящий и чихающий мотор. Водители из соседних рядов – правого и левого – не могли не заметить этого. Но ни одному из них не пришло в голову остановиться и освободить из дорожного плена братьев и сестер со второго ряда. Если магазины закрывают в два часа дня, у человека нет времени на добрые дела. Из машин на нее посыпались сначала громкие претензии, потом довольно вульгарные замечания, а под конец и вовсе площадная брань. Она узнала, что ездит на уворованном с ближайшей свалки немецком барахле. Ее спросили, под кого она легла, чтобы получить водительские права. А еще ей посоветовали поскорее возвращаться в родную деревню и пересесть на телегу. Расстроенная женщина вышла из машины, что-то ответила самому агрессивному из ее критиков (заметьте, тоже на немецкой машине, на «мерседесе»), стоявшему за три машины после него, и стала озираться по сторонам, ожидая помощи. Когда она заметила, что водитель «мерседеса» выскочил из своей машины и весь красный от злости направился к ней, побыстрее села обратно в свою машину, подняла окна и заблокировала двери. Толстяк из «мерседеса» впал в неконтролируемую ярость. Он колотил кулаками в окна, топал ногами, заходился в крике. Достигнув апогея своего бессилия, он сорвавшимся в писк голосом прокричал в лицо владелице «фольксвагена» (впрочем, через стекло машины) ее, как ему казалось, истинное имя, и имя это обозначало… мужской половой орган. Такое не просто неожиданное, но прямо-таки парадоксальное решение вызвало бурную реакцию окружающих – от смеха и аплодисментов до свиста и улюлюканий. Но именно в этот момент владелице «фольксвагена» удалось завести машину и резко рвануть вперед. А толстяк, измотанный своей яростью, остался стоять и тяжело дышал. Теперь его машина блокировала средний ряд. Винсент так и не узнал, что было потом, потому что двинулся сразу за белым «фольксвагеном». Но скорее всего, от стоявших за ним в ряду толстяк узнал свое истинное имя и очень даже возможно, что имя, это означало женский половой орган. Вот он, парадокс польского языка, понять который иностранцу порой бывает гораздо сложнее, чем произнести польскую скороговорку, состоящую из длинного ряда шипящих и свистящих звуков. А уж французу и подавно.

Стоя в очередной пробке, он подумал, что все-таки надо купить диктофон и договориться с паном Зигмунтом о регулярных встречах и беседах при вине на исторические темы. Даже если из этого не получится романа, то всегда эти сюжеты можно будет вставить в фильмы. Кроме того, ему хотелось, чтобы Агнешка хоть раз послушала пана Зигмунта вживую, а не в пересказе. Льется вино, льются рассказы. Одна драматургия при первом бокале и совсем другая на середине третьей бутылки. Подробный пересказ по возвращении домой того, что было на встрече с паном Зигмунтом, никогда не заменит живого слова. Даже при его актерском таланте и стилизации под говор пана Зигмунта. Но главное, что его интересовало, – это как человек абсолютно трезвый будет воспринимать эти рассказы. Решил, что все так и сделает, и, улыбаясь водителю из соседнего ряда, замурлыкал под нос: «А то как же, а то как же…»

Если не считать мелочи, денег в его кошельке не было. Последние банкноты он оставил у пана Зигмунта, который не принимал никаких платежных средств, кроме «настоящих денег». Подъехал к небольшой стоянке рядом с банком. Повезло: банк был еще открыт. Пока стоял в очереди к банкомату, успел рассмотреть все плакаты, расклеенные по стенам и окнам небольшого операционного зала. «Вклад под 8 %*» – кричала, переливаясь всеми цветами радуги, надпись. А в самом низу маленькими, едва различимыми буквами добавлено: «*На три месяца до 20 тыс. злотых только на новые вклады». То есть на год, если после трех месяцев банк не решит иначе (а он всегда решает иначе, ловя в капкан тех, кто забывает снять вложенные деньги), то ты получаешь какие-то жалкие два процента, а никак не восемь! Восемь – это в расчете на год! Издевательство. Он помнил времена, когда деньги принимали не под два, а под сорок два процента. И никто не приходил в банк с постыдными двадцатью тысячами. Через год у человека становилось наполовину больше. Впрочем, это ничего не давало, потому что инфляция тогда съедала почти все эти астрономически высокие проценты. Но что-то там всегда оставалось. Она съедала у всех, но кое-кто знал, как преумножить те ошметки, что оставались. «Если долго собирать золотую пыль, остающуюся после шлифовки ювелирных изделий, и потом переплавить, то получится большой, просто-таки огромный слиток, который можно хорошо продать и купить вагон напильников для дальнейшей шлифовки». Так ему сказал однажды осенью на прогулке в тюремном дворе осужденный Пшемыслав, погоняло Банкир, а во время следующих прогулок рассказал историю двух исключительно ловких и по-своему смелых людей, которые в период польской трансформации до блеска «отшлифовали» Польшу, делавшую первые шаги в капитализм.

* * *

В один прекрасный день по тюрьмам всей Польши разнеслась невероятная новость. 2 августа 2002 года в тюрьму на варшавском Служевце явился не кто иной, как Богусь Багсик, которого в криминальной среде звали Баксом. По собственной воле пришел и сдался. Правда, на неполные два года, потому что получил досрочное освобождение, но всё равно. Для многих за решеткой его появление в тюрьме стало огромным разочарованием, потому как считалось, что уж кто-кто, а парни из «Арт-Б» неприкосновенны. А тут на тебе, Бакс сам подъезжает к воротам на Служевце, стучится и просит, чтобы его посадили. Впечатление такое, будто стая голубей вдруг обгадила безупречно чистый памятник национального героя.