Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

— Вставай, Цуца, я уже здесь!

Она протерла глаза, села и принялась перекладывать из корзины в мешок кульки, банки, свертки. Чониа уселся рядом и уставился на нее, будто лишь сейчас впервые увидел.

— Тебе сколько лет, Цуца? — спросил он.

— Сколько? Тридцать два. А тебе зачем?

— Не дашь тебе тридцать два. Двадцать пять — двадцать шесть — от силы. Уж очень ты хороша, баба, в самом соку…

Она замерла и опять принялась перекладывать банки и свертки из корзины в мешок.

— Все при тебе. Только как же ты, в самом цвете женщина, царица прямо, без мужика обходишься — удивляюсь просто!

— Ладно тебе! — Цуца смутилась и тут же вся подобралась. — Как только у тебя язык поворачивается спрашивать про такое?.. Терплю, и все. А что мне делать, как не терпеть? — закончила она искренне и печально.

— Где были у него глаза, у этого Спиридона Сиоридзе? От такой жены чего искать?.. Подлец он распоследний… Таких молодцов и искать не надо, чтобы захотели в мужья к такой женщине. Я сам таких сколько хочешь наберу, — рассыпался Чониа.

Квишиладзевская Цуца сияла. Она млела от болтовни Чониа, она смущалась, эта громадина, словно девочка.

— Господу богу до нас и дела нет. Справедливость его не про нас. Одну всего сладость послал он человеку, а во всем другом — горе да беда. У тебя же и эту радость господь отнял, одну-то единственную. Да за что?

— Бесталанная я, Чониа, нет мне счастья, — ответила Цуца. — Не дал мне господь ни семьи, ни очага.

— Да ты сама на себя беду накликаешь, глупая ты баба… — ласково попрекнул ее Чониа. — Когда о мужниной ласке вспоминаешь, что с тобой бывает?

— Чего бывает? Терплю!! Куда денешься? Про коров вспомню, про кабана или про кур, а то сад или поле на ум придут, про них думаешь-передумаешь — глядишь и позабудешь и мужа, и все… Да не заводи ты со мной об этом, далась я тебе, — неожиданно рассердилась Цуца.

— Э-э-эх! — вздохнул Чониа. — Вот тебе и справедливость божья.

Он вдруг помрачнел и попик весь, да так горестно, что мне показалось — еще минута, и он заплачет, но он не заплакал, а заговорил душевно и вкрадчиво.

— Телочка, ты безгрешная, птица райская, Цуцико, сердце мое, кто ж это сказал, что нет бога на небесах! Без бога — кому еще послать нас друг к другу? Вот я возле тебя. Обниму, приласкаю, и не забыть тебе мою любовь никогда, по гроб жизни. Так оно и будет — попомни мои слова.

Глаза Чониа скользнули по груди Цуцы. Он подобрался поближе к ней и дал. уже было волю рукам, но поостерегся. А квишиладзевская Цуца все перекладывала и перекладывала свою снедь, но так и ждала, что еще скажет Чониа или позволит себе. Корзина была уже пуста, Чониа, видно, сообразил, что дальше тянуть нельзя, и его рука ящерицей скользнула по ее дородной груди. Баба оторвалась от корзины и уставилась на своего соблазнителя.

— Я сильный, очень я сильный. Поди ко мне, такого, как я, у тебя и не было никогда, сама увидишь.

Она расхохоталась:

— Тебе чего надо, Чониа, скажи бога ради?.

Чониа рванулся к ее губам, но она взяла его виски в свои ладони и, откинув голову, спросила:

— А вот я сейчас раскрою рот, вдохну поглубже и с воздухом тебя втяну — чего будешь делать, а?

Квишиладзевская Цуца, видно, живо представила себе эту картину, и так ей стало весело, что у нее от смеха слезы потекли. Но смех вдруг оборвался, она замерла, вся напрягшись, и бросилась на Чониа с кулаками… Господи, как же она его колотила! Лупцевала что есть силы, лупцевала, да еще приговаривала:

— Это ты, да моим мужикам дружок? С бабой моих мужиков, дружков-то своих, поиграться захотел? Вот тебе, да еще разок, да еще получи! Сильный он, ах, какой сильный! Все вы хвалиться горазды, кобеля паршивые! Глаз еще не прикроешь, а они бежать, сам сатана их не догонит! На тебе, да еще, еще получи, чтоб не забыл — раз уж такие вы все сильные, сильнее и не видать нам.

Цуца так отделала подопечного моего дяди Мурмана, что я и Дата Туташхиа чуть не выскочили из нашей засады, чтобы унять разъяренную бабу.

Чониа не сопротивлялся. Он только прикрывал лицо руками, пока не ослаб так, что и руки уронил — тут-то разошедшаяся Цуца и исполосовала ему всю физиономию.

— А теперь бери мешок, и чтоб духу твоего здесь не было, — видимо, ей самой надоела эта возня.

Чониа еле поднялся. Цуца взвалила на него мешок и подтолкнула в спину. Чониа двинулся, но не сделал и десяти шагов, как баба его окликнула:

— Брось мешок и поди сюда!

Чониа подчинился, но с явной нерешительностью, — на лице его был страх.

Держа его за шиворот, женщина пошарила у себя на груди толстыми, короткими пальцами, вытянула сложенную ассигнацию, сунула ее в карман Чониа и, повернув его лицом к мешку, приподняла и отшвырнула прочь. Он упал возле мешка.

— А теперь вставай и сам поднимай мешок. Я тебе десять рублей дала. Это доктору. Отдай деньги Бесии сполна, дрянь ты распоследняя, а то приду через неделю и покажу тебе, какой ты сильный, и еще добавлю.

Баба смотрела вслед Чониа, едва волочившему ноги, пока он не скрылся за пригорком.

— Многовато получилось, пожалуй, — промолвила она. — Отделала я его… а в чем только душа у мужика держится!

Мы возвращались медленно и молчали. Уже показался лазарет, когда Дата Туташхиа сказал:

— Чем же все это дело кончится, хотел бы я знать?

— Какое дело? — Я не сразу сообразил, о чем он.

Мой спутник шагал в глубокой задумчивости. Мы прошли еще шагов сто, прежде чем он очнулся. Я уже забыл, что он не ответил мне.

— Да все эти дела, они одной веревочкой перевиты.

— А как мне быть, что вы посоветуете? Ведь Чониа может легко прикарманить деньги, предназначенные дяде моему Мурману.

— Может, свободно может.

Мы шли молча до самого дома и уже поднимались на балкон, когда Туташхиа сказал:

— Мне кажется, все прояснится само собой. Образуется. Они сами договорятся между собой, и деньги сами найдут своего хозяина.

На балконе я заглянул в бочку. Там все еще было четыре крысы. Я понаблюдал за ними и, не заметив особенных перемен, сказал Туташхиа:

— Кир будет съеден.

— Но вы говорили, что Кир-то и выживет?

— Тут видите ли, что получилось? Эта крыса гораздо сильнее и