Отчий дом - Евгений Чириков

XXII

И все-таки, когда Анна Михайловна подошла к воротам и заглянула в глубь двора, где стоял флигель, в котором жили Ульяновы, душа поддалась непонятному страху. Не того теперь испугалась Анна Михайловна, что пугало ее накануне.

Что-то иное, значительное и страшно волнующее, смутило душу. Испугал самый домик, в котором затаилась неразрешимая тайна: и великая скорбь человеческая, и торжество дьявольское. Самый домик показался необыкновенным, загадочно-страшным. отмеченным гневом Господа и радостью дьявола. Если нам вообще бывает страшно входить в дом великого несчастья, то войти в этот дом было и страшно, и тяжело.

Анна Михайловна остановилась на дворе, не дойдя до домика с палисадником, чтобы перевести дух от волнения. Но тут случилось нечто пустячное, что помогло ей побороть мистический страх перед роковым домиком. Она увидала на лужке двора, перед самым крыльцом домика двух плохо еще владевших своими движениями щенят, которые неуклюже прыгали, изображая драку. Такие они были смешные и милые: беспечно кувыркались, наваливаясь друг на друга, ворчали. прыгали, повизгивали. Трудно было удержаться от улыбки. И всё вдруг: и двор, и крыльцо, и самый дом — тоже словно улыбнулись Анне Михайловне и показались самыми обыкновенными и перестали пугать ее мистической тайной. Так бывает, когда, постояв в могильном склепе, выйдешь на волю и тебя сразу обольют лучи солнца, птичий гомон, зеленый шум кладбищенской рощи и беспредельный простор голубых небес. Анна Михайловна решительно пошла вперед и позвонила в домик. Очень долго не открывали двери. Это снова смутило решительность Анны Михайловны, и она ушла бы, если не послышалось бы в этот момент шагов по лестнице. Дверь приоткрылась, и в нее выглянула девушка, гладко причесанная, длиннолицая, с некрасивыми чертами лица, узкоплечая, в мужском воротничке с галстухом, с испуганными и злыми острыми карими глазками.

— Вам что угодно?

— Не узнала меня?

— Нет, — тихо ответила девушка, остановив испытующий взгляд на Анне Михайловне.

Та назвала свою фамилию, и девушка растерялась не то от испуга, не то от неожиданности.

— Я сейчас… позову маму…

Девушка убежала вверх по лестнице, и спустя минут пять оттуда медленно, едва волоча ноги, спустилась пожилая полная дама[148] с пергаментным лицом и опухшими красными глазами.

— Вы к нам?

— К вам, к вам!

Дама рванулась к Анне Михайловне, прижалась головой к ее груди и разрыдалась. Анна Михайловна гладила ее по растрепанной седеющей уже голове, целовала, стараясь поймать лицо, пыталась что-то говорить и давилась слезами. И так, обняв друг друга, они долго стояли, точно боясь посмотреть друг другу в глаза; наконец, Анна Михайловна произнесла шепотом, суя в руки той просфору:

— От обедни я. В Спасском была. За упокой вашего Сашу помянула…

Тогда та громко разрыдалась. С лестницы торопливо сбежала та же девушка и почти закричала:

— Мама! Не смей плакать! Пожалей папу.

— Не буду, не буду, не буду… Я ведь, Олечка, от радости: никто к нам не ходит и вдруг вот… Анна Михайловна пришла…

Понемногу все успокоились и пошли наверх.

— Ничего сами не говорите про Сашу с папой[149], — шепнула девушка, когда они поднимались по лестнице. — Не надо утешать. Если сам заговорит, тогда можно.

Вошли в переднюю, заставленную шкафами, сундуками, душную и неряшливую комнату, в которой пахло мехом, нафталином и мылом. Тихо, на цыпочках шагнули через приотворенную дверь в шаблонное провинциальное зальце или гостиную — не разберешь. Кто-то осторожно изнутри притворил дверь в соседнюю комнату. В квартире было напряженно тихо и только где-то медленно стучали маятником стенные часы, подчеркивая лишь сильнее напряженное молчание. Страшно было нарушать это зловещее молчание, и долго все молчали, точно перед покойником. Потом мать сказала Оле шепотом:

— Посмотри, закрыта ли дверь в кабинет папы. Мы пройдем ко мне. — Потом еще тише, склоняясь к уху Анны Михайловны: — Ильюша избегает… даже своими тяготится. Ему очень тяжело. Все ночи курит, ходя по комнатам.

— Помоги вам Господь, — шепнула Анна Михайловна, покачивая трагически головой.

Показалась на мгновение Оля и кивком головы показала, чтобы шли.

Прошли столовую, коридор, заставленный полками книг, пахнущих особенной книжной пылью, и очутились в большой комнате с низким потолком. От желтых стен, от желтых одеял на кроватях, от цветного стекла теплящейся на столе в углу лампады в комнате плавал янтарный полусумрак, напоминавший вечерний солнечный свет в церкви. В углу под образом возвышался алтарем столик, обтянутый шелковой шалью ярко-красного цвета, на котором что-то возвышалось, напоминая сорокоустовскую пирамидку из восковых свеч. Анна Михайловна невольно перекрестилась в ту сторону, прежде чем сесть около хозяйки. Тогда хозяйка сказала гостье:

— Там у меня могилка Сашеньки. Ведь мне некуда сходить поплакать. Никогда не узнаю, где зарыли моего мальчика…

Подвела гостью к столику. Теперь Анна Михайловна рассмотрела: на фарфоровом прямоугольном блюде — подобие могильного холма из мха и бессмертников; за ним высился портрет казненного сына в траурной раме. Саша был в студенческом мундире и лицом походил на Олю, свою старшую сестру[150], но казался красивее ее и, как живой, смотрел из рамки строгими не по-юношески глазами на подошедших мать и ее гостью. Перед портретом стояла зажженная лампадка, бросавшая светотени на лицо Саши, и от этого временами чудилось, что портрет вздрагивает и то прикрывает, то раскрывает глаза. Все, что увидала Анна Михайловна, не привлекло, а отпугнуло ее душу… Фальшивая могила, лампадка как перед образом. Кощунство какое-то.

Потом хозяйка снова усадила гостью и, подсев, начала вспоминать: рассказывать, какой умный и хороший был Сашенька. Вспоминала разные случаи из его недолгой жизни, иногда даже смешные случаи, а сама захлебывалась в слезах. Она торопилась, не договаривала про одно и хваталась за другое. Всякий пустяк и мелочь, связанные с казненным сыном, получали теперь в ее передаче таинственную мистическую окраску. И одно из таких воспоминаний прорвалось снова взрывом бессильных слез и стенаний. Вбежала Оля со стаканом воды. Потом появился низкорослый коренастый и сутуловатый юноша, рыжий, с калмыцкими скулами и глазками. Он угрюмо кивнул гостье круглой головой на короткой шее. зло сверкнул взором и, обращаясь к матери, пьющей жадными глотками воду, начал скрипеть ржавым голосом: