Эдинбург. История города - Майкл Фрай

Некоторые англичане считали Бьюта (у которого была очень подходящая для этого фамилия) скрытым якобитом, злоумышляющим против Ганноверского дома. Набиравший силу хор подобных обвинений вскоре принудил его оставить пост. Между тем обвинения эти были совершенно абсурдны. Единственной опорой Бьюта, не имевшего собственной парламентской поддержки, была его дружба с королем Георгом III. Даже если клеветнические обвинения в якобитстве и имели под собой основу, едва ли это могло бы объяснить поддержку Бьютом Робертсона, ветерана добровольческого ополчения, пришедшего на подмогу британскому правительству во время восстания, связанного с именем принца Чарльза Эдуарда Стюарта, в 1745 году. Можно предположить, что Робертсон в то время был готов пожертвовать жизнью ради обороны Эдинбурга, хотя оборона города так и не была организована. У шотландцев имелись свои, неведомые англичанам, мотивы, которыми определялась их деятельность в рамках Унии. Здесь же имеет значение то, что выбор Робертсона на должность был с любой точки зрения вполне обоснован, и даже более того — великолепен.[105]

* * *

Пост ректора Эдинбургского университета всегда занимал священнослужитель, а посему в стране с клановой структурой общества то, что Робертсон происходил из семьи священника, говорило в его пользу. Родившийся и выросший в Бортвикском приходе своего отца в Мидлотиане, он получил первый приход в месте, столь же простом и скромном, — Гладсмур в Восточном Лотиане. Перевод в церковь Грейфраейрс был для него значительным повышением. Шотландская церковь управлялась столичным духовенством, и Робертсон стал частью его высших слоев. Тем не менее он искал признания скорее на литературном поприще, нежели на религиозном. Большое преимущество его предыдущего места службы заключалось в том, что обязанности не отнимали у него много времени, предоставляя возможность самозабвенно трудиться над «Историей Шотландии», увидевшей свет в 1759 году и прекрасно принятой публикой. Несмотря на то, что способность этого труда принести какой-либо доход была не очевидна (ибо едва ли можно было ожидать от кого-либо, кроме самих шотландцев, интереса к данному предмету), автору открылись многие другие возможности. Без этого труда он едва ли мог рассчитывать на место в университете. Таким образом, это должен был быть не просто исторический труд. Ничто так не отражает особенности этого произведения, как отношение к фигуре Марии Стюарт. Робертсон создал первое современное сочинение о ней; некоторым образом, она стала основанием его карьеры.

Именно так и было задумано. Робертсон не стал тратить время на малопривлекательный для читателя материал. Два тысячелетия ранней истории народа, включая войны за независимость, удостоились лишь краткого вступления. Все относительно недавнее было помещено в столь же сжатое заключение. Основная же часть текста была посвящена периоду с середины XVI века до единения корон в 1603 году. Очевидно, Робертсон, подбирая материал, главным образом пытался привлечь внимание к проблемам, все еще актуальным и в его время — к Реформации, англо-шотландским отношениям и прежде всего к королеве Марии Стюарт.

Соотечественники Робертсона достаточно интересовались этими вопросами, чтобы не только обеспечить стремительный взлет его литературной карьеры, но и чтобы спасти карьеру философа Давида Юма, клонившуюся к закату. Своим сочувственным упоминанием обреченной королевы в «Истории Англии» Юм задал тон научным работам, ей посвященным. Неизвестно, однако, что побудило его вставить в свою работу этот отрывок — убежденность или, что тоже вполне возможно, желание подколоть набожных пресвитерианцев. Некоторое сомнение вызвано историей, рассказанной о нем романистом Генри Маккензи. Юм как-то захотел взять книгу из Библиотеки адвокатов, бывшей тогда в ведении Уолтера Гудолла, антиквара, у которого имелись опубликованные работы, оправдывавшие королеву Марию. Гудолл был, кроме прочего, еще и пьяницей. Зайдя вместе с приятелем к Гудоллу, Юм застал того дремлющим в кресле. Они никак не могли разбудить его до тех пор, пока Юм не наклонился и не проорал ему прямо в ухо: «Королева Мария была потаскуха и убивица».

«Гнусная ложь», — прорычал тут же пробудившийся Гудолл, и Юм вскоре получил книгу, за которой явился.[106]

Таков был литературный фон, на котором появилось сочинение Робертсона. Сложившаяся обстановка бросала вызов как политическим, так и литературным талантам, и он обладал как раз таким характером, который позволил ему достойно ответить на этот вызов. С одной стороны были виги, одержавшие большинство политических побед за последние несколько столетий, чьи труды увенчались подписанием Союзного договора в 1707 году. Виги считали королеву Марию Стюарт порождением зла, говорили, что она пыталась возродить папизм и приказала убить собственного мужа. По другую сторону стояли тори, после битвы при Куллодене в 1745 году — явные исторические неудачники. Для них Мария была невинной жертвой протестантского фанатизма и ревности со стороны безжалостной английской соперницы, королевы Елизаветы I. Как же Робертсон справился со всем этим? Он разрешил спор. Чума на обе ваши партии, сказал он, королева Мария «не заслуживает ни преувеличенной хвалы одних, ни невразумительного порицания других». Возможно, она кое в чем и ошибалась, к примеру — в выборе мужей и способов избавляться от них. Но в душе она была женщиной неплохой.[107]

В своей работе Робертсон стремился быть беспристрастным. Поверх голов осипших от споров фанатиков он обращался к аудитории, чьим вниманием в действительности пытался завладеть — к тысячам рядовых читателей, которые могли бы приобрести эту книгу и принести ему и доход, и имя, как вскоре и произошло. При описании фигуры злейшего врага королевы, Джона Нокса, Робертсон проявил прямо-таки чудеса беспристрастности. Робертсон тоже был пресвитеранцем и не испытывал никаких сомнений относительно того, что реформаторы XVI века были правы, отвергнув «римские суеверия». Тем не менее сам он был очень толерантен и выступал в защиту эмансипации католиков. В книге ему пришлось сойти со своей позиции, чтобы подчеркнуть «умеренность склонявшихся к Реформации», хоть та и была несколько сомнительна. Даже будучи вынужденным упомянуть, насколько жестким иногда бывал Нокс, он оправдывал реформатора церкви на том основании, что «те самые качества, которые делают его малосимпатичным сейчас, в то время сделали его наилучшим инструментом Провидения для утверждения Реформации среди народа столь горячего». Провидение всегда выручало Робертсона, когда нужно было плавно перейти от одного неловкого утверждения к другому каким-нибудь не слишком очевидным путем.[108]

* * *