Рассказы, изданные на бумаге. Война. Книга 2 - Александр Тимофеевич Филичкин

национальности. Во время учёбы в семилетке в Баку, он подружился с чернявым потомком Гомера, и частенько бывал в его шумном доме. Парень вспомнил многочисленных родственников дорогого приятеля и сказал:

— Дядю моего соседа по парте все звали Долий, что значит — верный друг Одиссея, или большой сосуд для вина. Его имя происходит от какого-то греческого или римского корня.

— Точно, — обрадовался хмурый танкист. — Первый раз встречаю какого-то, кто слышал это редкое имя. К сожалению, оно весьма необычно для русского слуха. Домашние звали меня просто Доля и я к этому с детства привык. Все остальные считают, это обычная кличка, что означает участь, судьбу или частицу чего-то. Я лично не против, и если не спрашивают, то не спешу объяснить, что здесь и как.

Закончив знакомство, Яков задал главный вопрос:

— А почему ты не вышел наружу, как все остальные?

— Я служил мехводом на «Т-34» и воевал на окраине Сталинграда. Пять дней назад в наш танк влетел крупный снаряд. Грохнуло так, что от взрыва я перестал видеть и слышать. Чувствую только, что машина горит и скоро огонь меня начнёт жечь.

Я на ощупь выбрался из подбитой машины, откатился в сторонку, и тут грохнула наша боеукладка. Потом рядом упала фашистская бомба. От всех этих взрывов поднялась плотная пыль и забила глаза.

Скоро воздух немного очистился, и стало возможно дышать. Я протёр кулаками глаза и неожиданно понял, что совершенно ослеп. Вокруг идёт бой. Куда ползти — непонятно.

Лежу я и думаю: «Я на нейтральной земле. Никто не полезет под пули и не станет меня выручать. Чем сидеть и ждать смерти от снайпера, лучше покончить со всем этим сразу». Я вынул наган из кобуры, что висела на поясе, взвёл курок и поднёс к голове. Кто-то схватил меня за руку сзади и как закричит: «Перестань валять дурака!»

Кое-как разобрал, что это голос моего командира. Он тоже успел покинуть машину, увидел, что я хочу застрелиться, и успел отвести в сторону ствол. Короче сказать, вытащил он меня к нашим окопам и отвёз в медсанбат.

Врачи посмотрели глаза. Сказали, что с ними всё в полном порядке, но я получил травму мозга и современные медики не могут справиться с этой проблемой. Правда, они меня успокоили. Мол, часто бывает, что зрение потом возвращается. Сам понимаешь, такой я на фронте не нужен, вот меня и отправили в тыл.

При первом налёте я тоже хотел выйти наружу, а после, подумал: «Зачем я буду путаться под ногами у зрячих? Вдруг помешаю кому-то спастись? К тому же, я сослепу могу заблудиться и отстать от санитарного поезда. Кто тогда будет со мною возиться? Таких, как я, теперь тысячи ходят в России. Врачей на них всех не хватит. А так — или убьют в этом вагоне, или же довезут до спокойного места. Оттуда как-нибудь доберусь до дома родителей.

— А где ты жил до войны? — спросил лейтенант.

— В Горьковской области. Княгининский район, колхоз «Красные Лебеди». Не слыхал?

Яков ответил, что сам он родился Баку. Никогда не был на Волге. Поэтому, точно не знает, что и где там находится. Парень хотел было спросить, куда они едут, но подумал о том, что вряд ли ослепший танкист знает об этом.

Он посмотрел на немецкие ручные часы, висевшие на левом запястье, и удивился, что они всё ещё ходят. То ли, сам заводил, когда возвращался в сознание? То ли, это делал кто-нибудь из соседей, чтобы узнать сколько времени?

Парень сориентировался по солнцу и стрелкам хронометра и с удивлением понял, поезд идёт не на северо-запад, куда нужно сержанту, а на юго-восток. То есть, прямо в противоположную сторону. Яков немного подумал и не сказал молодому соседу о данном открытии. Не стал его сильно расстраивать. Вместо этого он рассказал, как его батарею зениток спасли советские танки, что неожиданно выехали из ворот сборочного цеха завода.

Сержант оживился и вдруг заявил:

— Кстати сказать, за день до ранения я тоже оказался на тракторном. Накануне наш полк поучаствовал во встречном бою с проклятыми фрицами. Мы здорово потрепали друг друга, но нам удалось оттеснить фашистов на запад и занять их позиции.

За нами осталась часть города и все машины, что на ней находились. Сильно разбитые танки, в первую очередь, немецкие «Т-2», пехотинцы забрали себе. Они зарыли их в землю поверх гусениц и стали использовать, как обычные ДОТы.

Из интереса я влез в такую «коробку» и удивился, как там свободно, словно сидишь в маленькой комнате. Не то, что в «Т-34». Хотя если делать просторную башню, то нужно мотор туда ставить вдвое сильнее. А где его взять? Ну да ладно, что уж об этом теперь говорить? Пусть будет тесно, зато толще броня, да и пушка мощнее, — успокоил себя мрачный Доля и вернулся к оставленной теме.

— Так вот, двенадцать подбитых машин можно было ещё починить, и командир батальона решил отогнать их в ремонт. У одних башню заклинило, у других орудие почему-то не движется, у третьих проблемы с двигателем или трансмиссией.

Дождались мы, пока не станет темнеть, и выбрались из укрытий в развалинах, где укрывались от «лапотников». Мы взяли друг друга на прочный буксир, вытянулись в колонну и поспешили к заводу. На одном перекрёстке из улочки вдруг выезжает четыре «тридцатьчетвёрки». Они втискиваются в наш длинный строй и идут вместе с нами.

Рации у всех были разбиты, спросить по радио ничего мы не можем, а выбираться наружу никому неохота. Хоть и едем по своей территории, а вдруг где-то рядом сидит снайпер фашистов? Вот мы и думаем: «Мало ли что? Может быть, ребята из другого полка тоже пошли на починку?»

Мы ввалились гурьбой на ремонтную площадку завода и эти приблуды следом за нами. Мы потянулись к воротам и совсем забыли про них. А они разъехались в разные стороны, разместились в противоположных углах и стали стрелять. По зданиям, по танкам, по людям. Мы ничего не можем понять: кто же палит, откуда, в кого?

Тем временем фрицы без остановки лупят в упор. Побили много рабочих и наших танкистов. Изувечили несколько приличных машин, что нуждались лишь в мелком ремонте. Разрушили стену цеха завода и разломали уйму станков.

Много они бед натворили, пока мы догадались, что здесь к чему. Тогда мы всерьёз взялись за них и сожгли всех до единого. Один уже загорелся, а всё не может уняться. Направил горящую «тридцатьчетвёрку» на