Ходи осматриваясь - Вадим Григ

Я оценил происшедшую в ней перемену. Строгий, со вкусом наложенный макияж скрадывал некоторую простоватость лица; черный костюм безупречного покроя соблазнительно облегал пышное тело, ярко подчеркивая, насколько в нем все гармонично уложено; обрубленная чуть выше колен юбка звала полюбоваться высокими ногами — полноватыми, но очень красивых, почти классических очертаний. Она проследила за мной и, очевидно, осталась довольна произведенным впечатлением. Я улыбнулся и, приветствуя, наклонил голову. Она залучилась и тоже покивала в ответ. Затем демонстративно переключила глаза на Наталью, резво вернула их обратно и жуликовато прищурилась. Полные губы сложились трубочкой и забавно выпятились, точно изготовясь к озорному посвисту. Но тут ее окликнули две молодящиеся кокетки и куда-то уволокли. Я огляделся — корявая фигура Курлясова как будто нигде не просвечивалась.

Наша пантомима продолжалась не больше пяти секунд, однако от Натальи конечно же не укрылась. Между бровями собралась сердитая складка, уголки губ кисло опустились книзу. Ну и ну! — хмыкнулось во мне. Я не обольщался, что бы ни вызвало ее досаду, к ревности это имело такое же отношение, как одеяло муллы Насреддина к уличной драке. Скорее всего, ее чисто по-женски уязвил непочтительный жест Веры. Но говорить было не о чем, предмет представлялся слишком ничтожным, чтобы как-то на нем зацикливаться. Я решил попросту не заметить выразительной гримаски. Тем более что гомонящий люд стал уже сливаться в неорганизованную толпу и потек в зал.

Фильм не оправдал моих ожиданий — во всяком случае, возвращению к нормальной жизни он никак уж не мог поспешествовать. Наверное, лента была хороша, возможно даже гениальна, и просто пришлась не под настроение. Нехитрый сюжет разворачивался медленно и вязко. Он, страдающий сексуальной немощью, тужился угадать в ней некое особое избранничество, она, простодушная дурочка, невесть чем маялась и многозначительно хлопала глазами, а разноликая массовка кружила вокруг и вкручивала их в гнилостный омут общественного бытия. Где-то за кулисами пустых диалогов и жестов должно было, видимо, закипать подлинное действо и буйство собственных мыслей и чувств зрителей. Я смотрел, слушал и честно пытался проникнуться. Но вскоре это мне прискучило, и я ушел вовнутрь себя, где мороки и так накопилось хоть отбавляй.

Наверное, мне следовало прислушаться к нашему обоюдному самочувствию и проводить Наталью домой сразу же после просмотра. Но на Садовом я повернул налево и, хотя по пути она робко пыталась опротестовать мое самочинное решение, все-таки привез ее к себе.

Идея оказалась далеко не удачной. Между нами словно пролегла невидимая расщелинка, из которой сильно тянуло холодом. Я не мог взять в толк почему. Она ли заражала меня непонятной нервозностью или я ее? От ужина Наталья отказалась. Я приготовил пару бутербродов, заварил чай. Мы сидели, курили и обменивались скупыми репликами точно в вокзальном буфете. Потом будто черт меня дернул — я заговорил о Милином несчастье и о последовавшем в тот же вечер нападении на меня самого. Прозвучало это как-то сиротливо. И она отреагировала подобающим образом: охнула и искренне пожалела меня и Милу. Я раздраженно выругался про себя и все еще мысленно каялся, что затронул эту неуместную тему, когда она неожиданно проговорила:

— Не понимаю, зачем тебе встревать в это дело? Милиция скорее разыщет, разве у них возможностей не больше?

— Как это не понимаешь? Мне что, сидеть сложа руки и ждать у моря погоды?

— Но ведь ты не сыщик, — справедливо заметила она и вздохнула. — У тебя ничего не получается. Больно смотреть, как ты бьешься головой об стену и набиваешь шишки.

— Ничего, шишки добавляют мудрости. — Я усмехнулся. — Зато теперь уж точно знаю, откуда все исходит.

Она вскинула голову, пытливо посмотрела на меня и, помедлив, растерянно спросила:

— Знаешь?.. Так скажи им — в милиции, я имею в виду.

Я смешался и пожал плечами.

— Может быть, у тебя… — она запнулась, но договорила: — Есть еще какой-то интерес в этом деле?

— Интерес? Какой тут может быть интерес?

— Не знаю. Мне показалось, что ты что-то ищешь.

— Черт побери, конечно, ищу, — возгласил я. — Я ищу друга.

— Да, разумеется. — В том, как она это произнесла, мне почудилось странное сомнение.

— Послушай, — набычился я, — кажется, теперь уж я ничего не понимаю.

— Да ладно, — попыталась она уклониться, — оставим это.

— Нет уж, — я невольно повысил голос, — проясни, пожалуйста. Что подразумевается под моим особым интересом?

Длинные ресницы взметнулись вверх и почти зацепились за брови. Похоже, мой тон ей не понравился. Она с нескрываемым раздражением посмотрела на меня и нехотя промолвила:

— Наверное, я не так поняла. Разве ты не просил ее, жену своего друга, что-то схоронить от милиции? Кажется, пленку или что-то вроде. Я не прислушивалась, но…

Мне стало не по себе. Из тихого омута роем повыскакивали чертики и заметались в клетках серого вещества. Я судорожно выдернул сигарету из пачки, прикурил с пятой попытки, жадно затянулся и поперхнулся. Я понимал, что сейчас сморожу глупость, но чертик уже сидел на кончике языка, и я не удержал его:

— Твой звонок… в тот вечер? Он был… он был так уж необходим?

Она ошарашенно уставилась на меня.

— Какой звонок? О чем ты?

— Ты никому ничего не говорила?

— Кому? О чем? — воскликнула она, похоже, никак не врубаясь. — Боже мой, что с тобой происходит! — Потом она вдруг вскинулась, будто налетела на стену, глаза ее сузились, и в голосе проступило едва сдерживаемое негодование: — Постой… Кажется, меня в чем-то подозревают?

Господи, что я горожу, подумал я, внезапно трезвея. Треклятая пленка! Дурацкий разговор, зачем я его завел и с чего сам так завелся? Я ведь уже прошел через это, все продумал и передумал. При всех раскладах она была столь же далека от банковских козней, как я от папы римского. Я протянул руку, накрыл ладонью ее тонкую красивую кисть и, помотав головой, точно отгоняя наваждение, сокрушенно признал:

— Ты тысячу раз права, прости. Со мной и вправду бог весть что происходит. Я не хотел тебя обидеть.

Она высвободилась, мягко, но решительно. В глазах застыла арктическая стужа.

— Я сама виновата, — глухо, будто себе самой, проговорила она. — Зря я влезла. Какое мне дело до всего этого.

Действительно, какое ей дело до этой чертовой пленки. И до Милы, и до Бориса, да и в немалой степени, наверное, и до меня. Я враз осознал, как запросто могу ее потерять… Или нельзя потерять то, чего не имеешь?

Потом мы тягостно и натуженно заминали идиотскую размолвку. Я предпринял попытку растопить образовавшийся лед веками испытанным способом, склонив ее к любовным утехам, но она выскользнула из зазывных объятий и, точно спохватившись, заторопилась:

— Нет-нет, извини. Отвези меня, если не трудно. В двенадцать я жду международного звонка.