Римская Галлия - Фюстель де Куланж

раболепию. Целые народы не бывают раболепны или во всяком случае не сохраняют раболепия в продолжение трех веков. Не будем предполагать, что описанный культ был лишь внешним церемониалом, своеобразным правилом этикета; дворец самих императоров был почти единственным местом во всем римском мире, где он не совершался. Не придворные поклонялись государю, a город Рим, и не один город Рим, но также Галлия, Испания, Греция и Азия. Если исключить христиан, которые тогда жили еще скрытыми во мраке, род человеческий как бы общим хором поклонялся особе мирового монарха[554].

Некоторые историки высказывали предположение, что культ императоров был поздним плодом восторжествовавшего в римском мире деспотизма и что он утвердился лишь около времени Диоклетиана. На деле, наоборот, именно с эпохи Диоклетиана он исчезает. Тогда он действительно обратился в пустой церемониал или форму этикета; от него остались лишь внешность и одни слова в том виде, в каком их еще находят в кодексах христианских императоров. Истинная его сущность, искренний культ, свободный, горячий, зародился с самого начала империи и просуществовал три века. В продолжение всей этой эпохи личность всех императоров являлась предметом обоготворения: в честь каждого воздвигались храмы, устраивались священные празднества, избирались специальные жрецы. Не был ли в самом деле каждый из них августом, то есть более чем человеком? Обращаясь к государю, его называли «святейший император»[555]. Даже титул «бога», на который он не имел права в языке официальном, охотно давался ему в просторечии. Уже со времен Калигулы императорам говорили, что они – боги[556]. Этот способ наименования сделался даже обычным при Флавиях[557], Их называли: «Твоя божественность», «Твоя вечность»[558]. Перед Адрианом, Антонином, Марком Аврелием носили священный огонь[559]. Клялись императорами, как клялись самыми могущественными богами, и этот вид клятвы считался особенно священным[560]. Нам известна надпись, начертанная одним галлом из окрестностей Лиона, который объявляет себя поклонником бога – Марка Аврелия[561]. Лучшие императоры, как и худшие, самые мудрые и самые безумные, должны были принимать божественные титулы и такие странные выражения почитания. Они могли, конечно, отвергнуть подобное поклонение от лиц, их непосредственно окружавших, и удалить фимиам от своей особы[562]; но им невозможно было помешать, чтобы вдали от них он курился в их честь. Наиболее философски настроенный из Цезарей – Марк Аврелий – даже и не думал уничтожать эту причудливую религию, которая, впрочем, обращалась меньше к нему как таковому, чем к императорской власти, которою он был облечен. Он сам основал культ в честь своего умершего соправителя[563]. Он воздвигнул храм имени своей супруги Фаустины и учредил для служения ей особое жречество[564]. Он сам при жизни и еще долго после смерти пользовался поклонением, как божество[565]. Его историк Юлий Капитолин говорит, что еще в его время во многих частных домах можно было видеть статую Марка Аврелия, помещенную среди пенатов; он – бог, y него свои жрецы и священнослужители[566]. Итак, того самого человека, которого в наше время представляют как лучшее олицетворение типа философа, поколения его современников почитали как бога[567]. Каракалла также получил свой храм и специальное жречество для отправления обязанностей культа[568]. Так было со всеми императорами.

Странный культ, о котором говорится на предшествующих страницах, становится понятным, и мы научаемся чувствовать всю его искренность и силу, если вдумаемся в душевное состояние поколений, которые его создали. Люди были тогда очень суеверны. В обществе Римской империи благочестивые обряды распространялись широко и повсеместно; самые высшие культурные классы предавались им с не меньшей горячностью, чем самые невежественные. Акты поклонения и жертвоприношения богам занимали больше всего места в духовном существовании людей того времени. У всякого человека был свой lararium; бедные на всякой улице какого-нибудь города устраивали себе молельню, ставили своего идола. Жречества постоянно умножались, так как каждый хотел быть служителем какого-нибудь бога. Религиозные товарищества возникали повсюду. Колдовство и гадания были в большом ходу, потому что все сильно увлекались сверхъестественным. Юлий Цезарь верил в необычайные явления, Тиберий занимался астрологией, Веспасиан творил чудеса[569], Марк Аврелий совещался с волхвами[570]. То же повторялось во всех слоях общества: знатные и богатые держали своих собственных гадателей в домах; толпа бегала к уличным предсказателям[571]. У многих, как y Септимия Севера, была книга, в которой они изо дня в день отмечали всякие знамения и предсказания, их лично касавшиеся. Только и говорили, что о сновидениях, об оракулах, о вызывании умерших. Не было ни одного человека, который не носил бы на себе какого-нибудь талисмана, халдейского камня, друидического яйца. Робкий человеческий разум везде искал божество. Потребность его поклоняться прилагалась естественно к тому, что он видел особенно могущественного среди человеческих отношений. к власти императоров.

Мы не должны, впрочем, смешивать воззрения того времени с доктриною божественного права царской власти, которая возникла лишь в другую, более позднюю эпоху[572]. В них не предполагалось силы, установленной божественною волею; самое могущество императоров было божественным. Оно не только опиралось на религию, оно само было религией. Император не был представителем бога, он сам был богом. Прибавим даже, что если он становился богом, то это происходило не вследствие того бессознательного энтузиазма, который питают некоторые поколения к великим людям. Император мог быть весьма посредственным человеком и даже быть известным за такового, он мог не возбуждать ни в ком иллюзии величия и тем не менее признаваться за божественное существо. Вовсе не было необходимо, чтобы он поражал воображение современников блестящими победами или трогал сердца великими благодеяниями. Он не был богом в силу своего личного достоинства; он был богом, потому что был императором. Являлся ли он хорошим или худым, великим или малым человеком, все равно в его личности обоготворялась общественная власть. Эта религия в самом деле была ничем иным, как своеобразною концепциею государства. Верховная власть рисовалась в умах, как род Божественного провидения[573]. Она связывалась в мысли людей с представлением о мире, которым они стали пользоваться после столь долгих веков постоянных смут, с благосостоянием и богатством, которые все увеличивались, с промышленностью, искусствами и цивилизациею, которые повсюду распространялись. Человеческое сознание усилием мысли и чувства, которое было для него тогда естественно и совершалось инстинктивно, обоготворило эту власть. Точно так же, как в первобытные века человеческой жизни поклонялись облаку, которое, изливаясь дождем, заставляло расти будущую жатву, и солнцу, которое помогало ей созревать, теперь признали божеством верховную власть, которая являла себя