Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Поэтому, надравшись, он не стал откладывать дело в долгий ящик и позвонил одной из таких старых подруг по отличному техничному сексу.

Она была рада его слышать, хоть и ответила только на четвёртый звонок, сообщила, что сию минуту занята, как ты сам, наверное, понимаешь, с другим, и вообще лучше договариваться заранее. Хотя бы за пару недель. Но, услышав мычание в ответ, пообещала приехать завтра.

Виски, подстреленным лосем пробежавший от рюмочной до рюмочной несколько аррондисманов, решил теперь не торопясь прогуляться обратно до дома.

И совершенно другой город вдруг открыл ему свою душу: в вечерних кафе сидели покинутые женщины, натужно хохочущие в попытке зацепиться за действительность или, наоборот, молча провалившиеся на дно самих себя; на бледных лицах следом от выстрела горит сжатый рот, и невидящие глаза смотрят в пустоту перед собой. Мимо него шли в свои пустые жилища опустившиеся мужчины, на лбах которых горело «меня никто не любит, а мама умерла!». Во дворе с распахнутыми воротами дремал в инвалидной коляске забытый внуком старик с пледом на коленях. За столиком на улице очень юная мама с досадой и жалостью отчаянно смотрела на своего ребёнка, нетерпеливо запихивая в слюнявый ротик маленькие кусочки торта. На остановке автобуса полубезумная старая мадам с выкрашенным в цвет йода пухом на голове двусмысленно лизала мороженое и ловила отводимые взгляды прохожих.

И повсюду из темноты светились лица, искажённые чувствами: ещё надежды или уже отчаяния, склонённые над экранами телефонов и планшетов и подсвеченные ими. Как если бы всех «читающих послания» мировой живописи переписали в сегодняшнем дне.

Повсюду были живые люди, не понимающие, как жить, как справляться с жизнью, особенно если ты один.

Виски шёл по городу и с пьяным, почти слёзным умилением думал: ты такой же, как прежде. Ты не меняешься вообще, как тебя не порть. Это мы, мы стекаем по тебе, как струи дождя по твоему лицу – и всё, и нет нас. И вся жизнь – и есть эта струйка: от рождения в небе до смерти в земле… Ну я, блядь, и накидался. Ну точно же: вечность – вот она и есть! Это мы, как мухи: влетели в неё, как в комнату, и вылетели. А она и дальше всё та же вечность, только уже для других.

Люксембургский сад, где он как раз докуривал сигару, развалившись в железном креслице, закрывался: звонил звонок, выразительно прогуливались полицейские, и вместе с остальной припозднившейся публикой он направился по центральной аллее к выходу.

Летний вечер и белое покрытие широкой дорожки сыграли с пьяным Виски в оптическую игру, причудливо изменили угол его зрения, расширив и исказив его. Он словно бы увидел и себя, и парочки, и семьи с маленькими детьми, и чернокожую няню с младенцем в круглой коляске, и высокого грузного старика в светлом плаще, и главное – неожиданную длинную вереницу маленьких девочек в одинаковых тёмных платьях, ступавших этими своими маленькими ножками в одинаковых чёрных туфлях, под предводительством и в сопровождении двух католических монахинь! Всё это он увидел как бы немного сверху, словно стал вороном или витютнем и оказался на одном из обрамляющих аллею каштанов, в картинку не попадающих: нет-нет, только бредущие к чёрным прутьям ворот по белому листу аллеи фигурки…

Десять дней он, не разгибаясь и не откликаясь на звонки, письма и автоответчик, рисовал эти новые для себя фигуры, их язык тела, неподвластный ему. Графика и её изначальная лаконичность требовали от него известного аскетизма, и впервые за многие годы Виски, славный своими безошибочными, сразу набело, почти без черновиков, сразу тушью линиями, отшвыривал и отшвыривал листы с эскизами, с каракулями, непластичными и кукольными подобиями того, что он видел и чего добивался. Эта публика оказалась неприступнее и сложнее символических девичьих фигурок в юбках-колоколах на его парижских рисунках.

Но зато, когда РБККА 114×195 в одностороннем обрамлении из каштановых листьев была, наконец, удачна – ему захотелось лечь на неё и спать с ней.

Но вместо этого он с ожесточением вскрыл новый блок бумаги, раздирая толстый целлофан упаковки, будто срывал глухое платье с очень рассерженной любовницы, а блок был тяжеленный и выше его ростом, и Виски взмок так, словно осуществил это по-настоящему. И, разложив листы на полу студии, сколько хватило места, он, стоя в центре белого круга, долго смотрел в них. Послушно лёжа у его ног, теперь эти белые поверхности вполне соответствовали той воображаемой высоте, с которой он, голубь городской, словно бы увидел тогда процессию тянущихся к выходу из сада посетителей.

И Виски сделал из первой, общей картинки серию – где все оказавшиеся на выходе из сада вместе персонажи были изображены ещё по отдельности, за несколько мгновений до звонка: парочка целовалась, переплетясь на одном стуле, больше ничего не было, кроме стволов деревьев вокруг с неясным покровом листвы сверху; семья с детьми у киоска с блинчиками с шоколадом; чернокожая няня с младенцем в круглой коляске проходит мимо вытянувшейся на низкой скамье женской фигуры; у пруда на стульчике, кажущемся под ним детским, сидит огромный старик с сигарой; статуя Маргариты Наваррской и кинг-чарльз-спаниель с завитыми ушами, задравший лапу на её постамент… И главное, малюсенькие чёрные туфельки, вереницей ступающие по белому покрытию аллеи, в сопровождении больших ног в грубых полумужских ботинках двух монахинь.

Он нашёл самому ему непостижимые ракурсы, придав обычным, в сущности, сценам странное иррациональное звучание, словно художник летал вокруг, над и под своими моделями – и даже побывал ими: одна женщина смотрела на картинку, спустив на нос очки с чёрными стеклами и зритель видел сценку её глазами – поверх оправы, словно бы верхней половины знака бесконечности. Летал, как «дрон» с камерой, и снимал своих персонажей бессчётное количество раз, чтобы потом выбрать лучший, наиболее неправдоподобный ракурс: где младенцы в гигантских колясках были бы больше нянь, дети – родителей, собачка – памятника, а маленькие девочки – больше монахинь, – и потом использовать его именно что с фотографической достоверностью в графических листах.

Эти дни Виски почти не спал, мог отключиться на пару часов прямо здесь же, на полу, иногда во сне перетаскивая себя на диван, не ел – но несколько раз заказывал на дом китайскую и индийскую какую-то еду, пил тоже очень немного и в основном воду и кофе.

После сопротивления первых трёх дней персонажи наконец, словно из сшитых по размеру колонковых шуб, просто выскальзывали из колонковых кисточек, одним лаконичным движением занимая своё место на белой площади листа. Кое-какие доводочки пером он, возможно, сделает позже.

Виски смотрел на тринадцать плотно и качественно открашенных РБККА – между прочим, практически двадцать девять квадратных метров совершенно улётной графики! – и не мог поверить, что это его работы.

Ему снова было тридцать лет.

И получился свет – свет летнего вечера.

Он, наконец приняв душ, впервые за это время вывалился на улицу, чтобы поесть перед тем, как на сутки упасть в сон. Вдохнув свежий ночной воздух и услышав многоголосый гул, стоявший над столиками, словно густой словесный дым, треск пролетевших с запахом бензина мотоциклов и крики далёких сирен, – услышав всё это обостренными отсутствием сна нюхом и слухом, он понял, что чувствует и различает сейчас даже в окнах домов лязг вилок и ножей, запахи еды и детей, посудомоечный звук телевизоров, возню подростков, слышит, как мужчина ставит локти на стол, как женщина садится на край кровати.