Наши бесконечные последние дни - Клэр Фуллер

Я взялась за уголок обложки и закрыла ноты; при упоминании о том, что нам удалось выжить, у меня защемило в груди.

– Ты недостойна здесь находиться, ты абсолютно бездумно всем пользуешься. Если должны были спастись двое, то это должны были быть я и Уте.

Он резко обернулся, но я не могла смотреть на его побагровевшее лицо. Как можно тише я надела один мокасин. Он увидел это и закричал:

– Да, именно, просто уходи! Убирайся. И не возвращайся, пока не поймешь, что нельзя пользоваться всем исключительно себе в угоду.

Я надела второй мокасин, схватила куртку и выбежала навстречу утру. Я пересекла поляну, оставив след в росистой траве, и скользнула под защиту деревьев. Я мчалась по оленьим тропкам, пока меня не обступили папоротники и купыри; дальше мне пришлось пробираться вслепую. Внезапно я обнаружила, что прибежала к своему гнезду, и заползла внутрь. Голые ноги у меня совсем замерзли. Я лежала, свернувшись калачиком на влажном мху, но вскоре из-за горы показалось солнце, его лучи проникли сквозь кроны и вокруг меня заколыхались тени. Я растянулась на животе, положила подбородок на руки и, глядя из своего укрытия на лес, ждала, пока высохнут слезы.

Тут-то я и увидела ботинки, лодыжки и толстые носки. Они целенаправленно двигались куда-то мимо моего потайного входа. Они знали, куда идут. Кровь запульсировала у меня в висках, в то время как сама я примерзла к земле. Через два-три шага ноги скрылись из виду, и я уже не была уверена, что вообще видела их. Я выдохнула, очень тихо, очень медленно. И еще долго лежала неподвижно, пока не заныли мои костлявые ноги, прижатые к твердой земле, и сырость не проникла во все суставы. Я села. Ботинки, которые прошли мимо, были не отцовскими.

Его ботинки я хорошо знала, так как все еще надевала их в плохую погоду. Эти же были черными, выше щиколотки, с более длинной шнуровкой и круглыми носками. Они были заляпаны грязью и, похоже, намокли, как будто их владелец переходил вброд реку. Верх прикрывали отвороты носков кремового цвета, а из них торчала пара мускулистых ног. Мужские ботинки, сказала я себе; определенно мужские ботинки. Ботинки Рубена. Эта мысль взволновала и испугала меня. Я то и дело слышала про маленький клочок земли, плавающий во тьме Великого Разлома, так что этот человек никак не мог просто проходить мимо. Вместо двух нас оказалось трое.

Я просидела в гнезде около часа, ожидая, не вернутся ли ботинки; мне хотелось пи́сать, мне нужно было поесть, я должна была вернуться в хютте и рассказать отцу, что мы не одни. Я придвинулась к выходу и высунула голову, осматривая лесные тропки слева и справа; вокруг никого. Земля была не настолько влажной, чтобы на ней отпечатались следы. Я юркнула в густые папоротники и присела пописать, забрызгав при этом ступни и щиколотки. Я была воробушком в кустах, который одним глазом посматривает на червяка, а другим – на кружащего в небе хищника. Я шла через подлесок, избегая тропинок, пока не увидела хютте. Через поляну я мчалась так же, как этой зимой, опустив голову и чувствуя себя уязвимой, незащищенной. Хижина была пуста. Я сидела на кровати и прямо со сковородки ела то, что оставил мне отец. Наконец я услышала, как он насвистывает снаружи, и дверь открылась. Он вошел с двумя ведрами в руках, вода выплеснулась ему на ботинки.

– Папа! – Задыхаясь от волнения, я спрыгнула с кровати, чтобы все немедленно рассказать. – Я видела человека…

Отец прервал меня:

– Сегодня я с тобой не разговариваю. – И он, подняв руку, приблизил открытую ладонь к моему лицу.

– Но я видела…

– Нет, – перебил он меня снова.

Его рука оставалась вытянутой, но теперь указательный палец был поднят вверх.

– Ничего, – сказал он так внушительно, словно все утро обдумывал мое наказание. – Сегодня никакого пианино. Никакого пения. Сегодня ты будешь работать и молчать.

Я уселась на кровать; новость не произвела на отца впечатления. Немного подумав, я сжала губы, подошла к печке и взяла из угла топор. Я вынесла его вместе с точильным бруском. Это орудие придавало мне сил, и я так злилась на отца, что вполне могла бы им воспользоваться. Я водила бруском по лезвию, пока оно не заблестело на солнце. Я поставила маленькую чурку на большую, как мы делали осенью; держа топор за край топорища, я подняла его над головой и с размаху опустила. Чурка раскололась точно пополам.

Ботинки с тех пор ни разу не проходили мимо моего гнезда, по крайней мере, я их больше не видела. Второе лето в хютте оказалось еще жарче, чем первое. В тот год отец волновался по любому поводу: возможны лесные пожары, овощам не хватает дождей, мы снова пропустим урожай желудей. Тем не менее осенью мы удвоили наши запасы, забив полки сушеной и копченой едой, и нам уже не было так тяжело, как в первый раз, хотя зима выдалась холодной и снежной.

Я росла, один год перетекал в следующий, и наша жизнь шла в определенном ритме; теперь погодные условия и времена года диктовали нам, когда сеять семена, когда собирать желуди и когда отмечать дни рождения или Рождество. Иногда я думала об Omi: если бы она была жива и вязала нам свои зимние подарки, как бы я была благодарна за них в лесу! Мысли о ней и об Уте больше не причиняли мне боль, превратившись в горько-сладкие воспоминания.

По прошествии каждой долгой зимы отец рано или поздно придумывал себе занятие, которое захватывало его так же, как когда-то работа над пианино. Однажды он решил отвести воду из оврага – так чтобы ручей протекал мимо хютте. В течение нескольких недель он палками ворочал булыжники и копал каменистую почву, но очередная буря перечеркнула все его усилия, и гора продолжила направлять воду куда и всегда – в овраг. После того как очередной план терпел неудачу, отец на несколько дней впадал в уныние, но потом приходила новая идея и его снова охватывал энтузиазм. Постоянные перепады его настроения сделали меня раздражительной, но иногда в лесу, наедине с собой, я думала о Бекки – о том, как она пахнет, как звучит ее голос и как она могла бы меня подбодрить: «Ты должна быть счастлива. Ты не поймешь, насколько ты счастлива, пока твоей чудесной жизни в хютте не придет конец».

17

Лондон, ноябрь 1985 года