Голоса из окон. Ожившие истории петербургских домов - Екатерина Кубрякова

Подросток в ушанке выглянул из-за дома и махал платком, пока не прекратилась пальба. Затем выскочил на улицу и поволок труп к подворотне, из которой, горя отвагой, этот русский солдат выходил стрелять в старый режим.

От трамвайных рельсов до тротуара тянулся по снегу кровавый след» [112].

Февральскую революцию 1917 года семья гофмейстера, сенатора и почетного мирового судьи Дмитрия Любимова встречала в этом доме. Точнее, непосредственные дни вооруженного восстания наблюдали из этих окон сыновья — пятнадцатилетний Лев и двенадцатилетний Николай (отец в то время находился в Москве по служебным делам, а мать — на фронте, возглавляла санитарный отряд).

На следующее утро после беспорядков проведать племянников пришел в этот дом их дядя, Михаил Туган-Барановский. Он хотел успокоить и подбодрить подростков, оставшихся в городе без родителей в такие неспокойные дни, однако его визит лишь разозлил гимназиста Льва Любимова. Впервые увидевший настоящий народ дворянин осознавал безнадежность своего положения: «Народ торжествовал. И это торжество представлялось мне не только решительным, но и ужасным. Оно знаменовало крушение «нашего мира». Пафос народа, воля его и отвага были направлены против нас, против исключительности нашего положения. <…> Несмотря на короткие вспышки протеста, безнадежность борьбы против революции крепко внедрилась в мое сознание. И одновременно внедрилось на многие годы другое: любование прошлым, упорное стремление уберечь «наш мир» хотя бы в самом себе… <…> Первыми жертвами явились мы, потому сознание обреченности было во многих». В такое настроение племянника вторгся дядя Михаил, член кадетской партии и известный исследователь марксизма, единственный в семье «левый». Он зашел в особняк на Фурштатской с горящими глазами, счастливой улыбкой и большим красным бантом на груди. «Будет провозглашена республика!» — радовался пятидесятидвухлетний экономист, забыв о том, что находится в доме монархистов, чья жизнь в этот момент рушилась.

Михаил Туган-Барановский был братом Людмилы Любимовой (в девичестве Туган-Барановской), жены сенатора и матери Льва. Когда-то он был женат на девушке, чья сестра вышла замуж за писателя Александра Куприна. Таким образом, Куприн давным-давно, более двадцати лет назад, стал другом большой семьи Туган-Барановских.

Писатель присутствовал при зарождении семьи Дмитрия и Людмилы Любимовых и на основе истории, предшествовавшей их браку, написал повесть «Гранатовый браслет».

Героиня Куприна, княгиня Вера Шеина (Людмила Туган-Барановская) уже несколько лет получает любовные письма от анонимного поклонника-телеграфиста, подписывающегося инициалами Г. С. Ж. В семье ситуацию считают курьезной — есть даже юмористический альбом, высмеивающий чувства несчастного служащего к неприступной даме из высшего общества. Однако на очередные именины Веры Г. С. Ж. впервые присылает не просто письмо, а подарок. Гранатовый браслет. Такое подношение уже нельзя оставить без ответа. Больше всех оскорблен брат девушки Николай (заносчивый, высокомерный Николай Туган-Барановский, служащий Государственной канцелярии, будущий сенатор). Вместе с мужем Веры Василием (добрый и проницательный Дмитрий Любимов, в то время жених, а не муж) Николай разыскивает назойливого анонима и является к нему за объяснениями. Далее сюжет рассказа и подлинной истории расходятся: «Гранатовый браслет» Куприна заканчивается трагедией, реальное же свидание Дмитрия, Николая и влюбленного телеграфиста — обещанием последнего оставить Людмилу в покое.

Дмитрий Любимов

Все персонажи повести выписаны Куприным удивительно похожими на реальные прототипы, за исключением главной героини. Людмила Туган-Барановская (в замужестве Любимова) в отличие от скромной рефлексирующей княгини Веры Шеиной была необычайно активной, жизнерадостной и деятельной женщиной. В 1906 году, когда Дмитрия назначили управлять Вильной, центром польской аристократии в Российской империи, его «расценивали как популярного губернатора, даже немного слишком популярного», а Людмилу — как «эффектную губернаторшу, умеющую объединить на своих приемах «всю губернию» [113]. В 1916 году Людмила собственноручно организовала своему четырнадцатилетнему сыну Льву поездку на фронт Первой мировой войны. Сама она была сестрой милосердия и руководила санитарным отрядом, за что стала полным Георгиевским кавалером, что было редкостью для женщины. Бесстрашная дама решила, что пара месяцев на фронте, в местечке, не сильно страдавшем от налетов, будут для сына приятными каникулами и хорошей школой жизни.

Лев, сопровождаемый воспитателем и гувернером-англичанином, действительно, пополнил копилку своего опыта знакомства с народом — видел, как пожилых, закаленных в боях солдат бьют по щекам молодые подвыпившие офицеры, зная, что те принуждены безропотно сносить унижения и не смогут им ответить. Наблюдал разговоры необразованных безграмотных бойцов, идущих бить кто «немцев», кто «французов», не зная, с кем и почему ведется война, — начальники не снисходили до объяснений, ограничиваясь приказами. Через год, во время революционного восстания, Любимов, собирая все свои впечатления о немногочисленных встречах с представителями разных сословий, будет размышлять о пропасти между людьми его круга и всеми прочими:

«В нашем сознании народ существовал для того, чтобы мы могли культивировать наш образ жизни, наш «хороший вкус», которым в юности кичились, пожалуй, больше всего.

Между народом и нами существовала еще прослойка, состоявшая из людей, у которых, по нашим понятиям, такого вкуса не было. В прослойку входила интеллигенция. Наши отцы презирали этот термин и никогда не применяли его к себе. Ведь не было же его в пушкинские времена! Не было, когда никто еще не соперничал с дворянством…

<…> Если культура их цель, то почему не стараются включиться в нашу, дворянскую, хотя бы на подчиненном положении? Да, на подчиненном: пока не отшлифуются по-настоящему. <…>

Прощаясь с коллегой, какой-нибудь молодой учитель, недавно приехавший из провинции, скажет, например: «Пока!» Это был для нас «конченый человек» («Что за словечко!», «Какой ужас!»). Нас уже не могли интересовать ни его идеалы, ни лишения, которые он, вероятно, преодолел, чтобы получить образование.

«Извиняюсь», «знакомьтесь», «мадам» — были для нас такими же жупелами.

Мы говорили про кого-нибудь:

— Это типичный интеллигент, он не бреется каждый день, ест с ножа и дамам не целует руки…

Или:

— Это не настоящая дама, это интеллигентка, она называет свою фамилию, когда ей представляют мужчин.

Весь смысл человеческого существования мы готовы