Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

В апреле или в мае 1662 года я решилась наконец взять служанку, которую искала уже несколько недель.

Я остановила свой выбор на бедной пятнадцатилетней девушке по имени Нанон Бальбьен; она жила на холме Святого Роха, рядом с одним из тех бандитских пристанищ, что зовутся «дворами чудес».

Нанон была родом из какой-то бриарской деревушки. Голод, согнавший в том году с земли множество крестьян, привел семью Бальбьен на злополучное подворье Святого Роха, где ее ждала новая беда: отец девушки пошел работать каменщиком, упал с лесов и теперь лежал парализованный; брат устроился грузчиком на пристани Сен-Бернар и целые дни стоял по пояс в ледяной воде, сплавляя бревна по Сене до острова Лувье; в результате он заработал сильную лихорадку и жестокий кашель и временами бывал так слаб, что не мог найти себе работы ни в Арсенале, ни на Гревской или Сенной пристанях; четверо или пятеро младших ребятишек, грязных и завшивевших, умирали с голоду, а их мать, стараясь заработать хотя бы на жилье, целыми днями ходила по улицам, во весь голос нахваливая товар, которым торговал ее домовладелец. Семья питалась лишь «королевским хлебом», который время от времени раздавали в Лувре.

Старшая дочь, Нанон, с детства работала в поле и ничего не умела делать по дому, разве только немного шила; но она была крепкой на вид, добродушной и благочестивой, как вся ее семья; кроме того, я знала, что без меня она неминуемо погибнет от голода. Я была нужна ей больше, чем она мне. Вот почему я взяла Нанон к себе в дом, и этот день стал для нее началом удачи, которая, если забыть о разнице в нашем положении, оказалась не меньшей, чем моя собственная.

Итак, я привела Нанон на улицу Трех Павильонов, чисто одела и принялась обучать ремеслу служанки, вовсе ей неизвестному, и грамоте, которую она также не знала. В первое время мне случалось иногда выполнять за нее работу по дому, чтобы дать ей возможность заниматься чтением. И, наконец, я скоро полюбила ее так же нежно, как некогда мою няню де Лиль, только эта была много моложе.

Ужаснувшись зрелищу нужды ее родных, я решила отныне стараться хоть немного облегчать страдания бедняков; нищета их бросалась в глаза на каждой улице Парижа, но именно потому я к ней привыкла и не замечала. Теперь я жертвовала десятую часть моего скромного дохода на милостыню, поклявшись себе отдавать больше, если когда-нибудь получу такую возможность; этого обещания я свято держалась всю мою жизнь и, надеюсь, Бог, как и я сама, зачтет мне это деяние.

Нанон была слишком невинна и слишком уверена в моей добродетельности, чтобы заподозрить мои тайные любовные сношения с Вилларсо, но эта девушка была отнюдь не глупа, и когда она немного освоилась у меня, я сочла неприличным принимать маркиза наедине. Как ни странно, я дорожила уважением Нанон и не хотела, чтобы она догадалась о моей неправедной жизни.

С тех пор я виделась с маркизом только у мадемуазель де Ланкло, которую по-прежнему навещала раз или два в неделю; иногда Нинон оставляла нас одних в своей желтой спальне, не заботясь о том, чем мы там занимаемся.

В июне 1662 года Моншеврейль вновь стал пристанищем нашей любви. Признаюсь, что с удовольствием увидела место моего первого падения. Стоило мне пройти мимо служб и лавровых деревьев замка, как я живо вспоминала тогдашний стыд, но, вместе с тем, и веселое заблуждение молодости и нежность к господину Вилларсо, которые, вкупе с любовью к очаровательным детишкам Моншеврейлей, делали для меня Вексен самым притягательным местом в мире. На сей раз я обставила мой приезд особым образом: на скромную пенсию, бывшую моим единственным доходом, накупила столько игрушек для детей моих хозяев, что они забили всю карету, и мне некуда было поставить ноги; пришлось свернуться клубочком на сиденье и так ехать до самого дома. Если взрослые и не похвалили меня за эту прихоть, то дети были в полном восторге, извлекая из-под моих юбок лающую собачку, стул с бубенчиками, механического попугая, свистевшего, когда его дергали за хвост, миниатюрную часовенку с колоколом и процессией монашек, игрушечный фиакр с обезьянкой-кучером и множество кукол и сладостей. Я всегда пылко, до смешного, обожала детей, но, думаю, именно в то время научилась по-настоящему заботиться о них и завоевывать их любовь…

Дни мои проходили в простых сельских усладах, ночи же в усладах, гораздо менее невинных, хотя господин Вилларсо навещал меня не так часто, как в прошлом году: я объяснила ему, сколь опасно было бы разоблачение, и он отнюдь не хотел, чтобы его крайне ревнивая жена узнала о нашем романе…

В Моншеврейле наши прогулки по окрестностям перемежались с сельскими работами. Сперва поспели вишни; я до сих пор вижу, как госпожа де Бринон, молодая урсулинка, подруга Маргариты де Моншеврейль, стоя на лесенке, бросает сорванные ягоды в наши подставленные передники. Маркиз, забавы ради, подвесил мне две пары вишен к ушам; впрочем, у него хватило хитрости позволить съесть их юному брату Анри де Моншеврейля. Потом мы собирали сливы, с которыми пекли пироги, огромные, как мельничное колесо; я с утра до вечера ходила запорошенная мукой. Затем мы собирали яблоки, из которых приготовляли сидр; мы пили его из серебряных чарок с горбом Морне. Но когда, наконец, созрел виноград, настала пора закрывать дом и возвращаться в Париж под осенним дождем.

Об этом лете я сочинила коротенькую, но злую поэмку, ценную единственно тем, что она пробуждает во мне воспоминания о былом:

Лишь здесь, в глуши, невинны нравы,

Здесь души искренние правы.

А при Дворе мошной гордятся да породой.

Разумеется, я судила о Дворе только по слухам и написала это, дабы похвастаться, что и мне немало известно.

Цветы — вот наше украшенье.

Родник — вот наше омовенье.

Нам красота дарована природой.

Однако, лето 1663 года оказалось далеко не таким удачным, как прошлое. Пошли слухи о том, что за прием гостей в Моншеврейле платил Вилларсо; из гордости Анри де Моншеврейль отказался принимать что бы то ни было от своего кузена и никого не пригласил в имение. К счастью, у маркиза было довольно друзей, чтобы не пострадать от этого. Он попросил одного из своих соседей по Вексену, господина де Валликьервилля, пригласить меня на несколько недель в свой замок, находившийся всего в двух верстах от его собственного.

В прошлом Луи де Вилларсо уже не раз обращался к помощи и добрым услугам своего друга Шарля де Валликьервилля; так, восемь или десять лет назад тот приютил у себя мадемуазель де Ланкло, когда госпожа де Вилларсо нежданно пожаловала в свой вексенский дом, укрывавший любовь маркиза и «божественной», которой пришлось спешно перебираться к соседу.

Валликьервилль питал к Нинон горячую дружбу или, быть может, нечто большее. Поэтому он поставил условием, чтобы она также приехала пожить в его доме. Маркиз нашел эту просьбу вполне уместною: она позволяла скрыть наши с ним отношения. Если он будет ежедневно наведываться из замка Вилларсо в Валликьервилль, все подумают, что он ездит туда ради Нинон, из «возродившейся» страсти; меня же сочтут просто-напросто сопровождающей ее подругою. «Конечно, служить дуэньей при Нинон не лучший способ заслужить себе добрую репутацию, — смеясь, сказал мне маркиз, — но все-таки это вас скомпрометирует меньше, чем иметь при себе Нинон в качестве дуэньи!»