Ахматова и Цветаева - Марина Цветаева

Ахматова.

Приходите часов в 8–9.

Пунин и Ахматова, как и все царскоселы, были шапочно знакомы с давних пор. С давних пор, видимо, и нравились друг другу, правда, не слишком, а слегка. Впрочем, со стороны Пунина интерес к жене Гумилева, похоже, был столь явным, хотя и корректным, что Николай Степанович, обычно иронично-снисходитель-ный к поклонникам Анны, Николая Николаевича невзлюбил всерьез и беспричинно. И вот этот человек возник в ее судьбе, и притом в самую мрачную пору жизни: без завтрашнего дня, в чужом доме, среди чужих вещей и по чужим правилам. В то время Анна Андреевна после смерти Гумилева жила у подруги – актрисы, плясуньи, затейницы – Ольги Судейкиной (один из прообразов первой красавицы «Поэмы без героя» – Путаницы, Психеи, «Коломбины десятых годов»). Ольга, обожавшая Анну, охотно уступила ей не только часть жилплощади, но и очередного из своих мужей – молодого, но уже почти «знаменитого» композитора Артура Лурье. Музыка в те годы, естественно, не кормила, и Артур служил в секретариате А. В. Луначарского. В 1922 году его откомандировали в Берлин, по служебной надобности. Уже решив, что в советскую Россию не вернется, Лурье настойчиво звал с собой и Ольгу, и Анну. Ольга в конце концов уехала и благополучно добралась до Парижа. Анна со своего места не сдвинулась. Уезжая, Лурье по-дружески попросил приятеля Николая Пунина – больше просить было некого – присмотреть за Оленькой и Аннушкой. О «Коломбине десятых годов» заботиться не пришлось. Анна так и осталась на его руках…

Друг мой дорогой, Анна, ты сама знаешь, как пусто стало, как только ты ушла, – я не стал бороться с сентиментальным желанием тебе писать. Люблю тебя, родная, люблю тебя. Какая странная и ровная пустота там, где ты еще час тому назад наполняла все комнаты и меняла размеры всех вещей; мне всегда стыдно напоминать о себе, но я дорожу тем, что говоришь о чем-нибудь моем; так и сегодня, хотелось, чтобы ты все видела, все заметила и все запомнила, а я только мог едва-едва поцеловать твои руки. Ты так плохо выглядела под конец, я не могу, мне физически больно, когда ты так больна и когда у тебя что-нибудь болит; я смотрел, как ты ешь яблоко, на твои пальцы, и по ним мне казалось, что тебе больно; какое невозможное желание сейчас во мне: их поцеловать, их целовать это уже не любовь, Анна, не счастье, а начинается страдание, не могу без тебя и в горле чувствую: где ты сейчас, друг, друг мой. Как ты под конец сегодня плохо выглядела; не надо так, Анна.

Наш страшный вчерашний разговор очень сильно изменил характер или окраску, что ли, моей любви к тебе. Она стала тревожной и мрачной, какой раньше не была; я чувствую ее теперь в сердце почти постоянно, в форме какой-то глубокой тоски, все равно думаю я о тебе или не думаю и как думаю. Чувствуешь ли ты то же самое? Что произошло? Почему все стало таким трагичным, как будто ты еще куда-то ушла – и стала так близко к моей, совсем рядом, и в душу мою вошла.

…Друг мой дорогой, как я хочу тебя видеть, как я все помню, что ты была сегодня здесь.

Словно память о том, что в каких-то далеких веках мы прошли здесь с тобою.

Никакого веселого письма не могу написать, а мрачным не хотел бы Вас тревожить, потому что люблю Вас.

С тех пор еще больше того, что Вы назвали отчаянием; проснулся сегодня в тяжелой тоске о Вас, и видеть Вас – единственное, чего хочу, но знаю, что это ни к чему и бесполезно, так можно дойти до края, до полной потери власти над своей жутью. Не только я не хочу этого, но и ангел Ваш.

Я не жалуюсь, не думайте этого. Люблю Вас не только такой, какая Вы есть, но если бы Вы были действительно злой. Счастье тоже бывает разное, мое – темное и тяжелое счастье от Вас. Все утро думал только о Вас, вспоминал Ваши слова, Ваш голос – и показалось, что мое счастье полнее от того, что сейчас Вас нет около меня; это, верю, мираж, не может так быть, но от напряженного воспоминания, от тоски и беспокойства.

Мы часто с Вами жалуемся на условия, в которых наша любовь, – это зря; во всех условиях будет так, как сейчас, разве только бледнее. Единственная форма, которая принесла бы призрачное, внешнее облегчение, если бы я мог быть только с Вами все часы дня и ночи, хоть неделю, хоть месяц.

Все еще идет один день, сейчас поеду ко всей этой тупой суете и понесу всюду тесную память о Вас, над всем, что будет, будете Вы, и, вероятно, это самое напряженное чувство из тех, которыми наполнены люди, какие мне сегодня встретятся. Ну, улыбнитесь, ведь это самомнение любви.

Как я люблю Вас. Никакие слова, ни даже поступки ничего не могут передать. С какою нежностью, с какою покорностью, без остатка, ничего не ожидая особенного, не за что-нибудь, только просто люблю и Ваше милое грешное тело, и Вашу душу ангела.

Анна, нет у Вас силы заставить меня причинить Вам сознательно боль, милая.

Ну, храни Вас Бог, сейчас хочу занести Вам это письмо и не знаю, удержусь ли, чтобы не увидеть Вас, а может быть, пошлю с посыльным. Неужели не дождусь от Вас настоящего письма.

Целую Ваши чудесные дорогие руки, до завтра.

Через несколько лет, когда, после официального развода с В. К. Шилейко, Ахматова вновь оказалась бездомной, Пунин уговорил ее поселиться в одной квартире с ним и его семьей.

Квартира Пунина, расположенная в садовом флигеле городской усадьбы графов Шереметевых, так называемый Фонтанный дом, была бывшим дворцом, но все-таки гораздо комфортабельней музейной трущобы в Мраморном бывшем дворце. После революции последний из владельцев этой исторической усадьбы Сергей Шереметев передал ее вместе со всеми коллекциями в дар народу. Нарком Луначарский распорядился объявить Фонтанный дом филиалом Русского музея; Н.Н.Пунин, как сотрудник этого музея, в начале 20-х получил четырехкомнатную квартиру на третьем этаже одного из жилых флигелей.

В Пунине Ахматова, видимо, нашла то, чего напрасно искала в Шилейке: надежное постоянство, рабоче-семейную, а не богемную жизненную установку – словом, то, что когда-то, в дни ее детства, называлось старомодным словом: порядочность.

Пунин и впрямь был человеком порядочным, но именно в силу порядочности, помноженной на бесхарактерность, связал свою жизнь с жизнью Ахматовой, не только не разойдясь официально с прежней женой, но и не уходя из семьи. Анна Андреевна бытовала в его квартире на заведомо ненатуральных условиях: вносила в семейный бюджет Пуниных «кормовые деньги», не мешала законной супруге Николая Николаевича в родственных кругах по-прежнему числиться и представительствовать в качестве мадам Пуниной. Ахматова, как только поняла, что сложившееся положение – не временное затруднение, а способ существования – modus vivendi, пыталась, и не однажды, изменить ситуацию: найти работу, получить пусть скромную, но свою жилплощадь… Но каждый раз Николай Николаевич находил ее, заявлял, что без нее не может ни жить, ни работать, а если он не будет работать, то все семейство погибнет от голода. И Анна Андреевна возвращалась, и все: и Пунин, и его официальная, по документам, жена, – и дочь делали вид, что так и надо, что странный сей симбиоз – в порядке вещей.