День отца - Елена Лабрус

— Кир, говори уже, а, — покачал я головой. — Я и так всю ночь не спал, думал. Ты ещё нагнетаешь.

— Я не нагнетаю, Рим. Я как бы пытаюсь деликатнее, издалека, — открыл он папочку, что лежала перед ним, не глядя на меня.

Обычную папочку «Дело №», от которой я уже не ждал ничего хорошего, но ещё держался, шутил.

— Деликатность — не твоё, — усмехнулся я. — Говори прямо.

— Хорошо. Говорю, — положил он передо мной бумагу.

«Экспертное заключение о биологическом отцовстве» — прочитал я.

Дальше было много букв, много цифр, подпись, печать.

— А своими словами можно? — отодвинул я лист. — Что-то не в настроении я сегодня отгадывать загадки.

Он снова кивнул.

— Помнишь, когда пропала третья девочка, по всем каналам показывали её фотографию, описывали одежду, просили, если кто что видел, слышал, сообщить и тому подобное?

— Конечно. А после наших поисков в снегу, даже нашёлся свидетель, какой-то дядечка профессор, — кивнул я.

Подробности повторять не стал, мы оба их слишком хорошо помнили.

— Так вот, кроме него нашёлся ещё один свидетель. Не столько свидетель, сколько… — он достал из той же будничной папочки фотографию и тоже положил передо мной, — даже не знаю, как его и назвать. Пострадавший? Соучастник?

«Это как?» — хотел я спросить. Но был уверен, Мент и так не заставит себя ждать с объяснениями, поэтому промолчал.

Я всматривался в фотографию мальчишки лет восемнадцати: светлые чуть с рыжиной волосы, круглые синие глаза, белёсые брови, очень светлая чистая кожа.

Холодок пополз по спине: что-то было в нём до боли знакомое, а вроде и незнакомое тоже.

— Я его знаю? — поднял я глаза на Мента.

— И да. И нет.

— Кир, — покачал я головой. — Не тяни из меня жилы. Он сидит возле твоего кабинета. Я видел, когда проходил. Он, женщина, наверное, его мать. Отец, такой же светло-рыжий.

Годунов постучал пальцами по столу.

— Одна из пропавших девочек, самая старшая, та, что пропала первой, была беременна.

Я выдохнул. Холодок превратился в кусающий морозец.

А потом от мурашек зашевелились волосы, когда я понял к чему он клонит.

Когда понял, откуда я знаю светловолосого парня.

— Мальчишка — отец её ребёнка?

— Они не успели сказать родителям, да и боялись, пока она была несовершеннолетней. Но ребёнка хотели оставить, без вариантов. Даже на УЗИ сходили, — он смотрел на меня в упор. — Им сказали — девочка. Они даже имя ей придумали.

— Нет, — покачал я головой.

Бессмысленно отрицая катастрофу.

Корабль уже налетел на айсберг. И как бы ни ревели гребные винты, шёл ко дну.

— Да, Рим, — снова подвинул он мне Мент чёртов анализ. — Он биологический отец Стефании, — донеслось из разверзшихся мне навстречу глубин.

— Ты… — подумал я о том, что он сделал анализ без моего ведома, наверное, когда сидел с Конфеткой. Но какая уже была разница.

Я закрыл глаза. Я закрыл лицо руками.

Мир рушился. И чёртов свет слепил. Слепил, словно ничего, кроме этого белого света, в который уходит всё, что мне дорого, что я любил, в целом мире и не осталось.

Пустой безжизненный свет.

— Рим, — донёсся до меня из этого света голос Мента. — Они здесь.

— Кто? — выдохнул я и убрал руки.

— Они все. Парень. Его родители. Её родители.

— Прости. Сейчас, — закрыл я глаза. Сглотнул непрошенные слёзы.

— Это лишнее, Рим, — похлопал меня по плечу Мент. — Слёз будет много…

глеб летел на землю

с горки ледяной

а ему навстречу

шар летел земной

Слёз и правда было столько, что впору в них утопиться.

Сначала плакали все в кабинете Мента.

Объятия, слова благодарности, сбивчивые рассказы.

Потом плакали мы с батей, глядя на весёлую Конфетку, сверкающую своим первым зубом.

— Они хорошие люди, пап, — давился я чёртовыми слезами, рассказывая. — И они год назад потеряли дочь. Представь, каково им было узнать, что, оказывается, у них есть внучка. Она так похожа на отца, — тёр я глаза.

— Я понимаю, — шмыгал носом батя. — Как же тут не понять.

Я не знал, что сказать.

Он не знал, что ответить.

«Запомни эту мысль, — комом стояли в горле слова Мента. — Ты можешь иметь детей. Своих детей. У тебя ещё всё впереди».

И я хватался за неё как за брошенную по льду верёвку и карабкался изо всех сил наверх из ледяной воды.

Я должен…

Мы договорились — и так посоветовал детский психолог, — что сначала Стешкина семья будет приезжать к нам, чтобы Стефания привыкала к новым людям постепенно. Потом они будут забирать её к себе на пару часов, на день. А потом уже… заберут совсем.

Первый раз они приехали в тот же день вечером: бабушки и дедушки Стефании, её отец. Пробыли недолго. Но уходили с трудом переставляя ноги. Особенно мальчишка. Студент первого курса медицинской академии. Роман.

Всё, что произошло, я рассказал своим парням на следующий день, собрав их у себя.

— Мать моя в коньках на босу ногу! — выдохнул Хирург.

— Поддерживаю предыдущего оратора, — встал Адвокат.

— Картина Репина «Приплыли!» — стукнулся лбом в ладонь Рейман.

Мент развёл руками.

— Кто-нибудь, кстати, видел эту картину? — горько усмехнулся я. — Там по реке в лодке плывут монахи в рясах, а в воде у берега плещутся голые девки. Оторопевшие монахи, чью лодку к обнажённым купальщицам принесло коварное течение. И написал её Соловьёв, а не Репин. Просто на выставке картины висели рядом, Репину её и приписали.

— Тот ещё был шутник, этот… Соловьёв, — усмехнулся Хирург.

— Стефания Романовна, значит? — сел Адвокат.

— И что будешь делать? — спросил Рейман.

— А что тут ещё сделаешь? — хмыкнул Мент.

Руками развёл я.

Но если бы меня в тот момент спросили, что я чувствую, я бы не ответил.

Ни сразу, ни через неделю, ни две спустя.

Или ответил одним словом: ничего.

Когда ушла Славка у меня словно отнялась одна половина тела.

Когда забрали Стешку — вторая.

И как прошли эти две недели я не запомнил.