Последняя тайна Лермонтова - Ольга Тарасевич

– Извините, задумался. Лена в реанимации уже три дня, инсульт. У меня там как раз врач знакомый работает. Плохо дело, очень плохо. Откуда что берется! Да, Ленка гипертоник, и с таким диагнозом можно ожидать кровоизлияния в мозг. Но все равно не понимаю, – Соколов схватился руками за голову, – почему именно она!

Я думаю, вся наша судебно-медицинская троица в этот момент представила себе примерно одну и ту же картину. Сверток крови миллилитров на 50-100 где-нибудь в подкорковых ядрах, да еще с прорывом крови в желудочки мозга. После такого либо сразу смерть, либо кома, а потом смерть. Чаще всего нам приходится видеть именно вот такие тяжелые случаи.

– Если мой приятель не врет, кровоизлияние произошло в лобные доли, – с какой-то механической интонацией пробормотал Андрей.

– Это лучший вариант, самый безболезненный, если можно так сказать, участок мозга. Никаких жизненно важных нервных окончаний там нет, – осторожно заметила Марина. – Сколько людей после такого поправлялось почти полностью!

Да уж, с таким диагнозом из больницы не удерешь. Все подозрения с Лены снимаются. Как же ее долбануло после развода с Андреем! Накрутила себя, довела до ручки. Однако сама во всем виновата, дурочка...

– Знаете, ребята, теперь я точно уверена – вам надо обвенчаться как можно скорее. Слишком много вокруг вас какой-то негативной энергии собралось. После венчания все наладится!

Как они смотрят друг на друга! Расстроенные, встревоженные – а все равно кажется, что между Андреем и Мариной даже воздух искрится!

Когда гости ушли, я решила полежать минут пятнадцать, а потом найти Михаила Панина и точно все выяснить насчет Тани. Для очистки совести и представления всей картины в мельчайших подробностях. Эксперты дотошные, это профессиональное.

Мне казалось, я дремала всего ничего, совсем немного времени.

Но номер вдруг отчего-то оказался наполненным мраком и посеребренным светом луны. А в коридоре, с правой стороны, отчетливо раздавался негромкий непрерывающийся стук...

Лучи льющегося через окно солнца высвечивали фигуру человека, полусидящего на кровати с высокой металлической спинкой. Одетый в длинную белую сорочку, мужчина был стар. Годы так смяли и обесцветили правильные черты его лица, что теперь вряд ли светские красавицы и лихие друзья-гусары признали бы Николая Мартынова.

Или признали бы?

Задумчивый взгляд, решительное выражение лица. Вытянул вперед руку, как будто бы она сжимает «кюхенрейтер»...[28]

Его мысли устремились в прошлое, он стряхивал прожитые годы как шелуху, как пепел.

«Моя исповедь», – вывел Мартынов на белом листе бумаги.

Вздохнул, перекрестился. Снова вздохнул, поправил свое письмо.

И начал быстро писать:

«Сегодня минуло ровно тридцать лет, как я стрелялся с Лермонтовым на дуэли. Трудно поверить! Тридцать лет – это почти целая жизнь человеческая, а мне памятны малейшие подробности этого дня, как будто происшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя, переносясь мысленно на тридцать лет назад и помня, что я стою на краю могилы, что жизнь моя окончена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием в самых заветных помыслах и движениях сердца по поводу этого несчастного события. Для полного уяснения дела мне требуется сделать маленькое отступление: представить личность Лермонтова так, как я понимал ее, со всеми недостатками, а равно и добрыми качествами, которые он имел...[29]

Николай Соломонович, вздохнув, отложил перо. Убрал с бедер деревянный ящичек с чернильницей и бумагой, опустил подпиравшую спину подушку.

Надобно теперь лечь, закрыть глаза, чуть отдохнуть, чтобы затем с новыми силами взяться за работу.

Все тяжело с годами становится. Уже не побежишь наперегонки с озорными внуками по парку. Любимые лошади целый век под седлом не ходили, какое верхом, приходится запрягать коляску. Вина и жаркого доктора не изволят-с рекомендовать. И писать, как выясняется, тоже трудно. Плохо видны темные строки. А резь в глазах такая – словно бы песку насыпали.

«И все же грех мне жаловаться, – Николай Соломонович откинул одеяло. Воспоминания о молодости неожиданно придали ему сил. И снова быстро стучит сердце, кровь мчится, полыхая жаром. – Бог послал красавицу-жену и одиннадцать деток, а еще здоровье, и достаток, и успехи по службе. Выходит, не казнил меня Господь за Маешку[30]. Отчего? Верно, все же не добрый был Лермонтов человек. Да что там, самому себе можно признать честно – дурным человечишкой был Михаил, мерзким и подленьким. Некрасивый, вечно то мрачный, то язвительный – но единственная отрада славной доброй бабушки. И она его так залюбила и разбаловала, что он, должно быть, возомнил себя Богом – а товарищи были сдержанны в отношении него, да еще и дамы нос воротили. Я всегда старался на балах рядом с ним не показываться. Высокий, статный, с белыми густыми волосами – что он против меня, жалкий карлик, злобный горбун. Достоинства моей внешности невольно подчеркивали его недостатки. Но я жалел его тогда, все мне казалось: стоит только даме ответить на чувства Маешки, он станет покойнее, добрее... Должно быть, Мишель страдал от этой своей некрасивости и потому особенно яростно мучил новичков, которые только поступали в нашу школу. Помню, он по ночам подговаривал, чтобы сдернули с новичка одеяла и облили его ледяной водой. И куда потом бедолаге: нет смены платья, постель сыра... А как он вел себя в столовой! Коли подадут на общем блюде то, что ему особенно по нраву, выберет все куски и быстро съест, а остальные товарищи потом без обеда сидят. Впрочем, умом Лермонтов отличался сильным и острым – это уже тогда всем нам было совершенно понятно».

«Не стану говорить об уме его: эта сторона его личности вне вопроса, – вновь придвинув к себе ящик с письменными принадлежностями, вывел Николай Соломонович, – все одинаково сознают, что он был очень умен, а некоторые видят в нем даже гениального человека...»[31]

– Гениального! – вдруг чуть ли не над ухом пронзительно взвизгнула сестричка.

Быть такого не может! Сестра, здесь, откуда, когда тому двадцать лет минуло, как свела ее в могилу чахотка? Но ведь ее голос! Звонкий, высокий...

Николай Соломонович изумленно глянул перед собой. Поодаль постели, между высоким светлого дерева шкафом и окном, окаймленным бархатными красными занавесями, и правда стояла сестра. Юная, осьмнадцати лет, какою была она в то время, когда первый раз представили ей Лермонтова. А случилось это еще накануне первой его ссылки на Кавказ.