Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

заезжему иностранному корреспонденту известная в городе проститутка Ирэн Семечкина, — у нас самая престижная профессия!» Ирэн Семечкину и узнал он в идущей навстречу женщине.

— А, начальничек, привет! — сделала она Виталию Алексеевичу ручкой. — Ну как, оклемался? Это какой же добрый человек расписал тебя давеча?

— Топай, Семечкина, а то я тебя сейчас распишу!

— Ох, ох, ох! Испугалась, как же! Ка-акой грозный! Да прав не имеешь! Я конвертируемая, инвалютная, а ты кто? Х... рублевый!

Мощной грудью она налетела на Виталия Алексеевича, опалила одуряющим запахом духов. На визгливый ее крик стали растворяться двери, из которых выглядывали заинтересованные сотрудники. Виталий Алексеевич трусливо ретировался, рысцой заскочил за угол. «Тьфу!» — плюнул он в бессильной злобе. Многое познал в этой жизни следователь по особо важным делам, какие только не открывались ему извивы человеческих душ! Каких только не встречал парадоксов! И твердо усвоил одно жизненное правило: в этом мире правит наглость, напористость. Чтобы победить, нужен чуть больший заряд наглости, чем у противника. Однако противостоять абсолютной, не имеющей никаких границ наглости он еще не научился. И это его бесило. «Ну, я тебя достану!» — мысленно пригрозил он Семечкиной и направился к прокурорскому кабинету.

Но лишь подошел, понял: не вовремя. Все пространство вокруг кабинета Ивана Семеновича было заполнено странного вида людьми. Прежде всего поражало одно явное несоответствие: мятые, пузырящиеся на коленях брюки, залатанные свитера и потертые куртки надеты были на сытенькие, упругие тела, из-под допотопных кепчонок и вязаных шапочек выглядывали холеные физиономии. Можно было бы принять их за новобранцев, которые, отправляясь в армию, надевают что похуже, что не жалко будет потом выбросить, если бы не солидный уже их возраст, не проглядывала бы у некоторых благородная седина. Сидели они на диване, на подоконниках, смиренно стояли вдоль стены, образовав длинную очередь. В руках держали старенькие портфельчики или газетные свертки, перетянутые бечевкой. Глаза опущены были долу, а на лицах состроены скорбнопостные выражения.

«А-а! — догадался Виталий Алексеевич. — Коррумпированные! Наши советские мафиози!»

А попросту — жулики. Однажды прокурора Ивана Семеновича осенило, и он объявил во всеуслышание: придите, покайтесь, принесите уворованное, и я отпущу ваши грехи. И вот потянулись вереницы вот таких странных людей, одетых в обноски, долженствующие уверить правовые органы и честных граждан в том, что-де все с себя сняли, до последней рубашки — смотрите, люди добрые! И потекли в государственную казну украденные денежки. «Два миллиона!» — ликовал Иван Семенович. Феномен такой, впервые наблюдаемый в прокурорской практике, принес Ивану Семеновичу славу среди обывателей и признательность со стороны городских властей. Поощрительные слова донеслись и из Москвы. Еще бы: без лишних хлопот ликвидировано было дело, которое, если начинать и вести традиционно, вызвало бы ой какие потрясения в обществе! Каких уважаемых людей задело бы! И страшно подумать — в Москву потянулись бы ниточки! Пресса пела прокурору дифирамбы, но Виталий-то Алексеевич по долгу службы знал: с повинной явились те жулики, которых вот-вот и так должны были забрать органы, и далеко не последнюю рубашку они с себя сняли. Остались миллиончики в кубышках. Однако это его не касалось.

Еще один коррумпированный попался ему навстречу: родственники с похоронными лицами вели под руки глубокого старца — старец с трудом переставлял дрожащие ноги и тряс лохматой седой бородой. Виталий Алексеевич посторонился, пропуская, и не выдержал — хохотнул в кулак: в старце узнал он заведующего райпищеторгом Изю Жихаревича. Не далее как неделю назад видел он Изю в ресторане бойко отплясывающим «цыганочку». «Артисты, так вашу!» — восхищенно покачал он головой, спускаясь по лестнице.

А у подъезда на заднем сидении «Волги» маялся в наручниках Николай Иванович. Приведшие его милиционеры стояли рядом, покуривали, а он метался от одного окошка к другому, спасаясь от удивленных взглядов прохожих, и улица, главная улица города Благова, знакомая ему до последнего булыжника, до последней выбоины на асфальте, по которой любил он пройтись в компании интеллигентных приятелей, вдруг обернулась как бы театральной сценой, и в центре этой сцены очутился он, Николай Иванович Ребусов, выставленный на позор и посмешище, а отовсюду смотрели на него любопытствующие лица знакомых. Ну да, большинство обитателей этой улицы знали друг друга хотя бы в лицо, потому что объединены были одними, не очень-то разнообразными в городе Благове заботами. И Николай Иванович вертелся, сползал на резиновый коврик, прячась за спинкой переднего сидения, пригибался.

— Меня арестовали?! — придушенно взвизгнул он, завидев подошедшего Виталия Алексеевича. — Если арестовали, то где ордер на арест или как там у вас называется! Это беззаконие! — кричал вне себя Николай Иванович.

Виталий Алексеевич махнул милиционерам:

— Свободны, ребята! Мы тут с доктором сами разберемся. Ведь разберемся, а? — садясь рядом, он игриво подтолкнул Николая Ивановича в бок, отомкнул и убрал в карман наручники — отпала в них уже надобность. — Ну чего вы, в самом деле, волнуетесь? Какой вам, к черту, ордер? Вы задержаны мной, следователем прокуратуры, для выяснения некоторых обстоятельств. Пока. Но я могу и арестовать, имею такое право. В интересах следствия. Или даже предъявить статью за дачу ложных показаний. Как же еще назвать ваши увертки, отрицание фактов относительно Чижа? Вот так, милый мой, обстоят дела. Поехали, — тронул он за плечо водителя. — На Овражную.

«Овражная, Овражная..., — лихорадочно соображал Николай Иванович. — Что же там такое?» Знакома была ему та улица, но сейчас никак не мог вспомнить.

— А дружок-то ваш, Ганин, умней вас оказался! — ухмыльнулся Виталий Алексеевич лениво и небрежно, словно вспомнил о детали незначительной.

— В каком смысле?

— Так во всем признался, все подписал и — вольная птица.

— Домой ушел?

— Нет, представьте себе, не хочет! Говорю: «Идите домой, к деткам!» Не хочет. «Колю, — говорит, — дождусь. Глаза ему открою». Это вас, стало быть. «Э‑э! — говорю ему. — У вас с Колей впереди много серьезных дел, устанете ждать». Уперся и ни в какую. У меня сидит. «Глаза, — говорит, — ему открою».

— Да какие глаза! — застонал Николай Иванович.

— А квартиру чижовской сестрице за чей счет ездили в Москву ремонтировать? Ремонтировали квартирку-то?

— Ремонтировали... так при чем здесь профессор? Ну помогли старушке клеить обои... Из благодарности за приют. Из чувства порядочности, если хотите...

— Вот-вот, из чувства