Ум обреченных - Михаил Веллер

За некоторой гранью расхождения мифа с действительностью придерживаться мифа равносильно самоуничтожению.

Когда гибнет цивилизация, вот какая штука происходит. Мифология-то остается старой, мифология победителей. Цивилизация достигает пика – и создает пик мифа как общественного сознания. Так глава семьи влезает на табуретку, тянется на цыпочках и вешает картину на гвоздь. Все здорово, прекрасно, отлично, достойно, высоко, классно. Потом он слезает с табуретки, потом сгибается с годами, потом стены обсыпаются и потолок валится, но картина – это самое ценное в глазах семьи. Любят они ее и уважают. Она – показатель их преуспеяния.

Им говоришь: ребята, вы что, не понимаете, что через сто лет будет Великий Китай до Урала или до Енисея, и пора срочно не за острова ненужные держаться, а от Китая перекрываться? А они отвечают: не отдадим! ишь раскидался!

Таких людей перестаешь жалеть. Думаешь: ну и подыхайте, идиоты. А потом все равно жалко. Они ведь хорошие, нормальные: люди. Они не виноваты, что обречены. И что обреченность вчеканена в их мозги наивными мифами. И что толпой леммингов они бегут топиться в семи морях державы.

Не пытайся достучаться до идиота. Он не идиот. Он просто запрограммирован внести свой вклад в гибель цивилизации, коли уж сейчас такой этап.

Через ум идиота решается системная задача. Даже если это, как сейчас, задача уничтожения и смерти системы.

Всегда знали: устами дурака говорит Бог…

Отношение общества к смерти – первейший аспект его идеологии и показатель духовного здоровья. Что есть смерть человека для нашей цивилизации?

Прежде всего – наша цивилизация не хочет смерти, а хотела бы, чтоб смерти вовсе не было – поэтому предпочитает не касаться этой темы и делать вид, что как бы этого почти и нет. Отношение к смерти можно сформулировать так: «Она плохая, ее не надо, надо избегать и ее, и разговоров о ней, и не надо обсуждать, и прилично подобает вести себя так, будто ее и вовсе нет».

Главным благом провозглашена жизнь. Все, что делается ради жизни – хорошо. А поскольку смерть противоречит жизни – это главное зло, и надо постараться избавиться от него, насколько возможно. Если в реальности есть медицина и средства продлить жизнь – то в сознании смерть надо насколько можно потеснить, стереть, утопить, скрыть.

Таково сегодня торжество гуманистической либеральной идеологии – нашего цивилизованного достижения.

Но поскольку в конце концов от смерти никуда не деваться каждому – то «каждый умирает в одиночку», разбираясь со своими сомнениями, ожиданиями и страхами.

Сегодня мы находимся в фазе, когда благой гуманный порыв достиг степени абсурда и обратился в свою противоположность – тупую, бездушную и жестокую.

Сегодня, когда я пишу эти строки, пришло сообщение о смерти несчастной англичанки, которой Лондонский и Страсбургский суды приказали продолжать мучения, пока она не умрет естественным порядком. Собственное желание мученицы никого не интересовало, право распорядиться своей жизнью у нее было отнято. У нее был дом, муж, дети: очаг. Страдающая и обреченная, она молила об одном: инъекции, которая позволит ей без мук и с миром умереть в родном доме, в кругу семьи. Два месяца спустя, безгласный паралитик, она умерла в приюте, на казенной койке, среди чужих, мучась до последнего мига.

Если бы муж, готовый и согласный, сделал ей вожделенный укол – он сел бы на четырнадцать лет. Если бы он перерезал горло другому, здоровому человеку, молящему о жизни, – его наказали бы таким же образом.

Речь сейчас не о лоббировании закона об эвтаназии. Вопрос надо ставить шире.

Любой солдат, если в бою товарищ с разорванным животом и оторванными ногами просит прекратить его мучения, за выполнение этой просьбы должен быть расстрелян. По закону – так. Хотя на деле не соблюдается. На всех войнах случается такое.

Гуманизм развивался до тех пор, пока не перекосил извечные представления людей о добре и зле. Мяч сплюснулся об стенку – пора бы лететь ему обратно.

Смерть – дело ответственное. Умереть надо уметь. Это последнее дело в твоей жизни, и оно важное. Чего ты стоил, каким явил себя для памяти всех остающихся – весьма определяется этим шагом. И люди всегда это знали, чего ж тут не знать.

Был ритуал, была церемония, была культура умирания, подготовка психологическая и мировоззренческая. Человек прощался, подбивал бабки, и это была важная часть общей бытовой и духовной культуры.

Ну так мы, гуманисты и либералы, выкинули акт смерти из духовной культуры. Нет-нет, все будет хорошо, доктор велел принять вот это – мы пытаем умирающего, втыкая ему в мозг лучи-иглы надежды и сомнения. Мы не помогаем ему уйти с миром.

Заметьте: запрет по-человечески умереть неразрывно связан с запретом по-человечески убить. Наша цивилизация норовит отринуть все надличностные ценности – чтобы превратить человека в «разумное», наслаждающееся комфортом, эгоистичное животное, для которого ничего не должно быть дороже физического существования. Хотя тем и характерен человек, что имеет (должен в норме иметь) надличностные ценности, которые ему дороже физического существования. Честь, долг, идеал.

Если три юнца с канцелярскими ножичками могут захватить авиалайнер – значит, пассажиры лайнера выродились в дерьмовый народ, каждый отдельный человек которого трясется за жизнь и неспособен постоять за себя. Что сделали бы их предки? Теряя людей из своих, схватили террористов и казнили на месте. Поэтому предки создали могущественную цивилизацию – а мы сейчас ее спускаем в унитаз.

Нужно уметь убить, и нужно уметь умереть самому, не то рискуешь умереть животным.

Правительственно-пропагандистский аппарат всегда штамповал мораль для стада. Но то, что люди, считающие себя интеллектом и совестью нации, искренне исповедуют и насаждают прагматическую стадную мораль, – вот это наводит на грустные размышления. Это говорит о том, что идеология не штампуется искусственно – а отражает объективные социальные процессы. А комар почти не дышит, еле лапками колышет… сдох?..

Восемнадцатилетний пацан, взятый в армию, должен по приказу убивать того, кто ему ничего плохого, может, не сделал. Но если он убил без приказа последнего изверга – мы его закатаем в каторгу. Увы – таковы законы системы, государства, без которого люди жить не могут. Но хоть скажите, что по справедливости парень, убивший изверга, прав, и поступил хорошо, нравственно. Хрен!

Тот, кто ставит мораль в услужение закону – не только мерзавец, но и дурак. Место барана – в хлеву, и не надо жалеть баранов, когда их ведут на бойню – они одобряют эту жизнь.

Хороший политтехнолог заслуживает уважения. Тот, кто клюет на его удочку – не заслуживает звания «разумного».

Сегодня «либерал-гуманисты» требуют от нас отречения от морали всех тех, кто в предшествующие тысячелетия убивал негодяев и убийц не по санкции и приказу, а велению сердца, души, морали, долга, Бога. Как вам понравится, если Робин Гуда и д’Артаньяна объявят фашистами – они могли (без приказа! без санкции! без суда!) убивать негодяев, насильников и убийц. Граф Монте-Кристо – фашист! Онегин и Печорин – фашисты! И Дантес, убивший Пушкина, – фашист, но еще ужаснее то, что Пушкин чуть не убил Дантеса, и только благородные, но отсталые представления о дворянской чести оправдывают его, а у нас таких представлений нет, и нас от клейма фашиста, если говоришь, что негодяя надо убить, тебя уже не спасет ничто. Пушкин был отсталый, а мы передовые, мы либералы и гуманисты.