Лили и осьминог - Стивен Роули

Он слушает меня, кивает и не перебивает, а когда я умолкаю, смотрит на рисунок и удивленно раскрывает глаза. Потом медленно поворачивает альбом ко мне, чтобы и я посмотрел.

У меня замирает сердце. И снова начинает биться.

– Да, – говорю я.

Рисунок идеальный, живой от обилия деталей и инуитской проникновенности, которую я даже вообразить себе не мог, пока сидел снаружи в машине. Мой страх улетучился. Кожу покалывает, словно в нее вонзается сразу тысяча иголок.

Я жив.

Кэл выбирает шприц для чернил, рассматривает, подняв к глазам. Он так же возбужден, как и я. Блестя глазами, он прищуривается, готовясь к работе.

– Ну что, начнем?

7.

Занеся пальцы над кнопкой вызова, я медлю так долго, что даже не замечаю, как нажимаю чертову кнопку. И вот теперь телефон звенит, а я все думаю, стоило ли набирать номер. Набирать номер. Почему мы до сих пор пользуемся этим выражением? Сколько времени прошло с тех пор, как люди в последний раз пользовались телефоном с наборным диском? Сейчас полночь, я измотан, и, кажется, брежу – может быть, не знаю. Набирать номер… Это выражение ассоциируется у меня скорее с химией, чем с телефонами. Или даже чем-нибудь более зловещим: «умрите-все»[11]! Но телефон звонит, и сам по себе этот звонок служит некоторым утешением. Обязательно должен быть номер, который можно набрать среди ночи, только чтобы послушать телефонный звон. Никто на него не ответит, но есть надежда, что кто-то там, далеко, выслушает тебя и все, что тебе надо высказать. Дзинь. Ну вот, теперь и это слово кажется странным. Как оно может означать и круги на древесном пне, и звуки, которые издает телефон[12]? Набрать номер… дзинь. Набрать номер… дзинь. Я отключаюсь в тот самый момент, когда слышу в трубке «Алло?»

Ах черт. Я, наверное, разбудил его – только для того, чтобы бесцеремонно отключиться. Придется перезванивать. На этот раз он отвечает после первого звонка.

– Эй, – это Трент.

– Эй.

Долгое молчание.

– Который час? – Значит, спал. И теперь пытается сориентироваться.

Я думаю, как выразить словами то, что хочу сказать.

– Я чокнутый?

– А?.. Погоди.

Я слышу, как он выбирается из постели – наверное, чтобы не разбудить Мэтта. Лили уткнулась мне в подмышку, я лежу поверх покрывала на постели. От Лили веет жаром, как от солнца, но если ей так удобно, я потерплю. Мой пот скрепляет нас вместе прочнее цемента. Почему-то меня успокаивает мысль об узах, соединяющих нас. Трент бредет в другую комнату, шаркая ногами. Я слышу, как скрипит дверь спальни, которую он закрывает за собой.

– Ну вот.

– Я хочу знать, чокнутый я или нет. «Чокнутый» – не значит тупой или чудаковатый. Как думаешь, можно признать меня душевнобольным?

Длинная пауза.

– По-моему, нет. А по-твоему?

На этот раз медлю с ответом я.

– Иногда можно.

– Ну, а мне так не кажется.

– Понимаешь, это все осьминог.

Пауза.

– Понимаю.

– Он забирает ее.

Трент вздыхает. Или зевает.

– И это тоже понятно.

Минуту мы сидим молча. Трент – единственный человек, общаясь с которым по телефону, я не чувствую необходимости говорить. Но мне вдруг становится стыдно за то, что я вытащил его из постели – его собственной постели, где он спит с бойфрендом и своей здоровой собакой, – только чтобы он поговорил со мной, пока я лежу в своей постели, в компании осьминога и моей собаки, и чувствую себя совершенно одиноким.

Мне вспоминается время, когда мы с Лили прожили вместе, кажется, всего полтора года. Шел ноябрь. В том году ожидался особенно эффектный метеорный поток Леониды, в следующий раз таким же зрелищным он обещал быть примерно в 2098 или в 2131 году, когда мы с Лили сами давным-давно превратимся в звездную пыль. И я разбудил нас обоих среди ночи, вынес из дома наши подушки и одеяло и разложил их на газоне за домом. Я прижал Лили к себе, и мы лежали, глядя на огненный дождь в небе, хотя она так и не поняла, зачем понадобилось вылезать из теплой и уютной постели ради странного ночного пикника на жесткой и холодной земле. По-моему, волшебством метеоров она так и не прониклась.

Поскольку я молчу, Трент подает голос:

– Не знаю, что со мной будет, если я потеряю Уизи. Даже думать об этом… немыслимо.

«Но Уизи ты все равно потеряешь», – чуть не выпаливаю я. В моем мире уже нет неопределенных «если».

Я думаю о Кэле и точке перелома – моменте, когда смерть становится неизбежной. Прав ли он? Действительно ли этот момент перелома – рождение, само начало жизни? Мы лишимся всего, что имеет значение, и все, что имеет значение, лишится нас. Это предопределено, такова сущность жизни. Но Тренту я об этом не говорю. Не вижу смысла вытаскивать друга из постели только для того, чтобы нагонять на него тоску.

– Раньше я думал о Лили то же самое.

– А теперь?

– Утрата теперь – не просто абстрактная мысль.

– Ты виделся с тем парнем по тому поводу?

– Кэл. Его зовут Кэл.

– Ну и как он тебе?

– Понравился.

– Красивый?

– Очень.

– И?..

– Сам увидишь. Я тебе покажу.

Лили зарывается головой глубже в мою подмышку, но так, как обычно делает, чтобы почесать об меня нос. При этом она подносит ко мне ближе осьминога – совсем чуть-чуть, но я вздрагиваю. Терпеть не могу до сих пор вздрагивать в его присутствии.

– Представить себе не могу, что потеряю Уизи.

– Не думай сейчас об этом.

Когда он ее потеряет, я буду рядом.

– Ты звонишь, чтобы узнать, считаю я тебя чокнутым или нет?

– Ага.

А еще – чтобы спастись от изнурительного одиночества.

– По-моему, тебе надо предпринять что-нибудь грандиозное. Заняться своей жизнью всерьез и встряхнуться. Перевернуть все вверх дном. Перестать плясать под дудку осьминога, – это в нем говорит Феррис Бьюллер. С годами Феррис присмирел; мне нравится, когда он опять прорывается наружу. – Знаешь, что мне кажется? По-моему, ты недостаточно чокнутый.

После того, как мы заканчиваем разговор, я некоторое время смотрю на телефон, как бывает, когда вдруг перестаешь принимать технику как данность и представить себе не можешь – как это, ведь здесь только что был голос, говорил с тобой, хоть и не вполне понимал тебя и то, что происходит в твоем мире. Теперь я чувствую себя более одиноким, чем до того, как позвонил. Хотя я не одинок. Уже нет. Я вижу, как во мне зарождается гнев, как он растет по экспоненте – вижу так отчетливо, словно смотрю на распечатку сонограммы. Трудно вообразить себе, где и как он вырвется наружу.