Удивление перед жизнью. Воспоминания - Виктор Розов

Не помню уж, по какому поводу они острили, но лейбористы прямо-таки катались по скамьям, а почтенных консерваторов от хохота потрясывало так, будто все они разом ехали в одной извозчичьей пролетке по булыжной мостовой.

А когда в зал вошла эффектная дама в широкополой шляпе с перьями, депутаты застонали от восторга и разразились радостными кликами. Оказывается, эта дама-консерватор недавно поссорилась со спикером, вступила с ним в пререкания, что категорически запрещено законом. Он ей что-то сказал, она – в ответ, он сделал ей замечание, а она – ему, он осадил ее, она совсем на дыбы. Тогда спикер впервые за свое спикерство прибег к радикальному способу.

– Стража! – крикнул он. (Думаю, он крикнул это слово с удовольствием, уже давно, наверно, не кричал «стража», даже, может быть, на минуту почувствовал себя королем былых добрых времен.)

Вошла стража.

– Вывести ее вон! – приказал вошедший в роль спикер.

Стража приблизилась к даме.

– Вы мне подадите руку или я вам? – спросила строптивая.

– Мы.

Ей подали руку, и она гордо покинула палату.

Закон гласит: нарушившему порядок не разрешается переступать порога этого зала в течение стольких-то дней.

И вот как раз когда я сидел на гостевой скамейке, истек срок опалы и дама вошла. И то, что ее встретили не осуждающе и мрачно, не холодными взглядами серьезных людей – мы, мол, тут нелегкие дела государства ворочаем, а ты хулиганить! Смотри в следующий раз! – а приветственными кликами, под которые она, как королева Елизавета I, взошла по ступеням на свой трон-скамейку, почему-то очень мне понравилось.

А вечерами, когда «Уолдорф-Астория» зажигает огни, залы сдаются под банкеты, свадьбы и прочие пиры. Тут уж совсем глаз невозможно оторвать от изящных талий, пышных покатых плеч, причудливых причесок, мехов, страусовых перьев, сверкающих драгоценностей – прямо кинокартина из великосветской жизни. Швейцар только поспевает открывать дверцы всевозможных «шевроле» и «кадиллаков» и совать в карман полдоллара – плата за открывание тебе дверцы, когда ты подкатил. Увы, и мы платили эту грабительскую дань (правда, полтинник совали от всех троих). В Америке чаевые не отменены. Ох, черт меня побери, нестерпимо хочется сделать еще одну петлю. И сделаю, а то наверняка забуду эту деталь.

Ехал я однажды в Париже в такси.

Шофер оказался русский, эмигрант. Вернее, эмигрировали в начале двадцатых годов его родители. Мы разговорились.

– Вы русский? – приветливо спросил он меня, когда я по-русски попрощался с друзьями, у которых был в гостях, сел в машину и захлопнул дверцу.

– Русский.

– Давно в Париже? – осторожно спросил шофер. Видимо, хотел узнать, эмигрант ли я, невозвращенец или гость.

– Недавно, – ответил я, – всего шестой день.

Водитель сразу умолк и больше не стал спрашивать.

Я искоса рассматривал его. Это был человек моих лет. Сероватое крупное лицо его было одутловато-болезненным, но достаточно интеллигентным.

– А вы давно во Франции? – Мне захотелось продолжить беседу.

– С двадцать второго, – неконтактно ответил он.

– Из Москвы?

– Да.

Ему не хотелось говорить. Почему, понятия не имею.

– Я тоже москвич.

Пауза. Он беседу не продолжает.

– Где вы жили в Москве? – лез я ему в душу.

С какой-то горечью и еле угадываемым сарказмом он ответил:

– Эта улица называлась Пречистенкой, а теперь, кажется, Кропоткина. – Он отлично знал новое название улицы, но этим «кажется» ему хотелось выразить свое пренебрежение к той, другой, не его России.

– Да, да, – подхватил я, – я тоже прожил в этом районе двадцать три года, в Зачатьевском монастыре.

Мужчина слегка оживился.

– Я бывал в этом монастыре. Много раз, – сказал он уже с какой-то ноткой превосходства передо мной: я, мол, раньше там бывал, это мой монастырь, а не твой.

– А где вы жили, в каком доме? Я все здания знаю наперечет.

– Там у вас, наверно, все по-иному перестраивают.

– Нет, именно район Кропоткинской улицы остался почти в неприкосновенности.

Голос моего собеседника помягчел еще, сделался проще.

– На углу Полуэктова переулка и Пречистенской улицы был дом. Нижний этаж отделан кафелем…

– Знаю, – перебил я его, – он и сейчас на этом же месте, цел-целехонек.

– Это наш дом, – коротко и гордо сказал шофер. И опять замолчал.

Я думал о его детстве, о его судьбе и о том, чем он в данную секунду живет. И угадал.

– Скажите, – совсем мягко и беззащитно спросил шофер, – там была пожарная команда…

– Есть! Она там. Там, на своем месте.

Лицо шофера расцвело, засияло. Боже, как я его понимаю! Что он вспомнил? Пожарная команда. Кони… Звук колокола, в который бьет пожарный, когда оснащенный лестницами, шлангами, баграми отряд древних римлян в касках и серых брезентовых робах мчится по улице.

А тот, бьющий в колокол, стоит на ступеньках первой колесницы и, дергая за веревку, бьет без передышки в сверкающий металл. «С дороги! Мы мчимся спасать людей! С дороги! Все на помощь!»

– Неужели она сохранилась?

– Да. Конечно, не лошади, а машины…

– И при мне вводили автомобили. – Он разволновался. Лицо пылало краской, и… это было ужасно… в углах губ выступила белая пена. Он был, видимо, действительно больной человек.

Такси подъехало к отелю «Океан», где я жил. Я посмотрел на счетчик, вынул бумажные деньги и горсть мелочи, расплатился, сказал «до свидания», открыл дверцу и, полный разных чувств, шагнул на мостовую.

Вдруг мужчина остановил меня. Видимо, ему хочется что-то еще спросить о милой его памяти Москве. Я обернулся к нему:

– Да?

Слегка задыхаясь от неловкости и смущения, шофер проговорил:

– Мне еще полагается на чай.

Фу-ты! Я ужаснулся. Какая оплошность с моей стороны! Но мне почему-то казалось неловким, даже стыдным дать своему соотечественнику «на чай». Не зная, сколько нужно дать, я быстро протянул ладонь с мелочью:

– Пожалуйста, возьмите сколько надо.

Он осторожно отобрал несколько монеток, поблагодарил, и мы расстались навсегда.

Но назад, назад, в «Уолдорф-Асторию», в Нью-Йорк.

Возвращаясь в гостиницу иногда глубокой ночью, я наблюдал разъезды гостей. Вялые, поблекшие, не так горделиво, как вечером, шествуют они к подъездам, к своим автомобилям.

Иногда бывало и жутковато. Как-то раз я поднимался в лифте часа в три ночи вместе с пропировавшими дородными джентльменами. Мужчины явно нетвердо стояли на ногах, и глаза их были налиты вином. Я пригляделся и чуть не ахнул. Роскошные смокинги были не только грязными от пролитых соусов или упавших кремов, но черное их сукно было сплошь покрыто какими-то зелеными, сиреневыми, голубыми волосками. И я догадался – это ворс от ковров. Джентльмены катались по полу. Фантазия моя бешено заработала и вообразила картину. Кстати сказать, в Америке, в отличие от большинства европейских стран, пьют чрезвычайно много.