Станция на пути туда, где лучше - Бенджамин Вуд

⇒

Мы были на юге Озерного края – мчались на запад, а пейзажи за окном мелькали невиданные: пепельно-серые утесы, поросшие мхами и сосняком, истоптанные пастбища и сенокосы, купы рододендронов, заброшенные конюшни, ветхие амбары, далекие костры. Мирное сельское порубежье, где йоркширские долины сменяются блеклыми бурыми холмами Ланкашира и вливаются в Камбрию. В Ньюби-Бридж отец выхватил у меня атлас и швырнул за спинку кресла.

– Дальше дорогу я знаю, не беспокойся.

Мы въехали на мост, под ним блестела река. Меня била дрожь.

– Говорю тебе, кончай трястись, – прорычал отец. – Что за жалкий вид у тебя!

Заправка была в ближайшем городке (Гринодд – разве забудешь такое название?), но площадка оказалась занята (два “лендровера” и мотоцикл – надо же, и это я запомнил!), и отец не стал ждать, проскочил мимо. Дорога забирала в гору. Над нами нависали густые деревья, свет пробивался сквозь кроны то тут, то там, прыгал зайчиками по асфальту. Мы свернули на узкий проселок. Завиднелся ряд обветшалых домиков и скотный двор, где в траве, сбившись в кучки, лежали голштинские коровы. Небо было высокое, блеклое, холмы расчерчены бесчисленными стенами и рвами. И при иных обстоятельствах у меня от этой красоты захватило бы дух. Но никакие пейзажи не могли изгладить из памяти то, что он сотворил.

Сзади, на полу, под ворохом тряпок, лежала мертвая Хлоя.

Кью-Си скрючился на заднем сиденье без сознания, с кляпом во рту, руки-ноги связаны.

Казалось, с тех пор как мы покинули придорожную стоянку, минули часы, но на самом деле времени прошло намного меньше, просто каждая секунда в машине тянулась мучительно долго. Отец не был ни сломлен, ни потрясен – даже не взволнован ничуть. То, что он сделал, не вывело его из равновесия. Не тревожило его и будущее – на него снизошла странная безмятежность. А ведь меньше часа назад он силой заставил своего спутника, якобы друга, сесть на заднее сиденье и обмотать себе скотчем лодыжки. И заблокировал дверцы. Сына он подвел к багажнику, угрожая ножом, приказал достать пластиковую бутылку без этикетки и смочить едким веществом тряпку. Затем велел своему спутнику приоткрыть окно, запихнуть в рот мокрый вонючий кляп, а сверху залепить скотчем – “нет, туже, еще туже!”. Смотрел, как тот едва не захлебнулся рвотой. Дождался, пока он потеряет сознание. Мальчика он затолкал на переднее сиденье и примотал к креслу скотчем – виток за витком, пока не кончился рулон. Затем отвязал доски от багажника на крыше и бросил на обочину. Багажным тросом скрутил другу руки за спиной и примотал к ногам. Труп женщины столкнул с сиденья на пол, завалил тряпьем в брызгах белой краски, ошметках обоев и шпатлевки. Сел за руль и, что удивительно, пристегнул сына. Завел мотор и сказал:

– Не хочешь, чтобы я и тебе заткнул рот? Тогда ни слова, понял? Ни слова, чтоб тебя!

⇒

Когда-нибудь ты наверняка побываешь в Озерном крае. Я был там всего однажды, но клянусь, эти места у меня навсегда в крови. Особенно запомнился мне один вид, и, к стыду своему, я воскрешаю его иногда в памяти, будто рассматриваю открытку, – как могу стараюсь вообразить его без предыстории. Это место за Алфой с ее родниками и речушками, где на узкой дороге через Сантон-Бридж деревья вдруг расступаются и впереди вырастает гряда гор, в их числе Скофелл-Пайк, самая высокая гора в Англии, на чьих склонах больше оттенков зелени, чем на небе звезд. Свет в этих горах особенный, нигде больше в мире я не встречал подобного. В голове не укладывается, что можно родиться в этих краях и вырасти с черной душой. Стоило мне увидеть горы сквозь пыльное ветровое стекло отцовской машины, я почувствовал себя близко к Богу как никогда. Лишь позже, на пути через вересковые пустоши по извилистой дороге, обнесенной с двух сторон каменными стенами, я осознал, что этот горный край сродни не только отцу, но и мне, – и мы оказались его недостойны. Мы оскверняли эту землю с каждым оборотом колес, делали ее повинной в беззаконии.

⇒

Отец вел машину без карты. Глаза у него слипались, ослабевшие руки с трудом удерживали руль – было это на выезде из Нижнего Уэсдейла, где лесная дорога вилась по краю глубокого оврага. За стволами сосен темнели громады гор. Вдруг дорога пошла под уклон, и только тут я заметил, что овраг на самом деле не овраг, а озеро. Вода была сизая, неспокойная. Озеро тянулось вдоль горной гряды, на дальнем берегу чернела крутая осыпь – замшелые валуны, казалось, вот-вот скатятся в воду. Мы ехали краем озера. Слева по каменистому пастбищу бродили странные серые овцы – хердвики, таких разводил мой дедушка, но я тогда этого не знал. Тут уж было не до приятных бесед о здешней фауне. На сей раз отец не воспользовался случаем меня просветить – видно, счел все свои знания бесполезными.

Я разглядывал его профиль, небритый кадык. От него несло растворителем, кожа лоснилась, казалась воспаленной. Если он и чувствовал, что вернулся домой, то ничем не выдавал. Как не проявлял и ни проблеска раскаяния. Из нас троих он один знал, куда мы едем, а карту держал в уме.

Он словно хотел побыть в тишине – и я тоже молчал, ему в лад. Есть состояние души, когда глохнут все звуки. Может быть, тебе оно уже знакомо. Я не про медитацию – я имею в виду отчаяние, когда не слышишь даже стука собственного сердца. Когда мы выезжали из Гризбека, на заднем сиденье застонал Кью-Си, завозился, застучал ногами, но я отключился. Потому что ничем не мог ему помочь, даже рукой шевельнуть не мог. И сделал вид, будто не слышу.

Вскоре навстречу нам стали попадаться люди. Вот расступилась перед нами кучка туристов. Я надеялся, что они увидят меня, разглядят, что за груз мы везем, но мы уже просвистели мимо. На траве рядом с незапаханным краем поля стояла легковушка, старушка в шортах и горных ботинках убирала остатки пикника, а рядом другая смотрела в бинокль на Скофелл-Пайк. На нас они и не взглянули.

Дорога все шла краем озера, бак понемногу пустел, а горы становились все круче, нависали над нами. Мы катили вниз по склону, а навстречу с трудом поднимался велосипедист, усталый, разгоряченный, и когда он поравнялся с окном, где болтались ноги Кью-Си, я подумал, затаив дыхание: теперь или никогда. И взвыл так, что заныло в груди.

Велосипедист ничего не понял, из-за усталости да из-за мимолетности нашей встречи. Отец нажал на кнопку – и взревела музыка, последние аккорды песни. “Кокто Твинз” звучали до того неуместно, так резали слух, что велосипедист, вильнув рулем, отшатнулся. Решил, должно быть, что это шутка – придурки малолетние балуются, – и рванул дальше, налегая на педали.

Лишь когда озеро скрылось из глаз, отец выключил музыку. Притормозил перед решеткой у въезда на пастбище.

– Еще раз пикнешь – отправишься на заднее сиденье, к ним, – пригрозил он. Последнее слово он произнес с нажимом, для острастки.

Горы высились перед нами сплошной стеной. Невдалеке виднелся ряд машин, импровизированная стоянка на усыпанной гравием обочине, но людей поблизости не было. Мы свернули вправо, миновали железный мост через порожистую реку. Дорога терялась среди травы. Снова блеснуло озеро, волны лизали каменистый берег. Отец обогнул залив по грунтовке, где едва мог проехать автомобиль, – не дорога, а две длинные колеи в траве.