The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

или Анна Ахматова в сталинский период были исключениями, подтверждающими правило), но оно не обязательно процветает там, где царят самые современные политические условия. Так, в 1910 году столица Габсбургской монархии ни в чем не уступала в качестве культурного центра Лондону и Нью-Йорку, метрополиям демократии и либерального капитализма.

Есть еще одна проблема с "современностью". Интересует ли нас главным образом ее "рождение", которое по определению могло произойти только один раз в определенное время и в определенном месте? Достаточно ли того, что современные принципы появились в мире где-то и когда-то? Или же нас больше интересует то, как он распространялся и вступал в силу, и то, когда целые общества можно было назвать современными или полностью модернизированными? Как определить такие градации современности? При полном развитии "высокий" модерн перестает быть изолированной тенденцией, а становится доминирующим образом жизни; он уже не является нормотворческим и революционным, как в период своего "рождения", а превращается в повседневную рутину, порождающую, в свою очередь, антимодернистские или постмодернистские тенденции. Поскольку в конце ХХ века понятие модернизации отступило перед понятием современности, подобные вопросы о широте или системности современности поднимаются редко. Не стоит называть многие страны мира 1900 г. преимущественно современными: это Великобритания, Нидерланды, Бельгия, Дания, Швеция, Франция, Швейцария, США, британские доминионы (Канада, Австралия, Новая Зеландия), а также, с некоторыми оговорками, Япония и Германия. Что касается Европы к востоку от Эльбы или Испании и Италии, то здесь возникнут сомнения в том, что они созрели для современности. Но что толку от таких оценок?

 

3 Снова: Начало или конец века

Сегодня историкам не нужно позволять политической риторике подталкивать их к эссенциалистским заявлениям о Европе. Их дисциплина находится в удачном положении и может оставить в прошлом старые политико-идеологические споры о концепции Европы. Сейчас уже редко поднимается вопрос о том, какой она должна быть: католической или протестантской, латинской или германской (или славянской), социалистической или либерально-капиталистической, хотя в период финансового кризиса 2000-х годов старые расколы по оси "север-юг" вновь проявились. В литературе также существует широкое согласие относительно важнейших характеристик и тенденций развития Европы в длинном XIX веке. Однако в большинстве своем она не может прояснить, в какой степени эти черты и процессы составляли особую роль Европы в истории, поскольку по-прежнему редко использует возможности сравнения с регионами вне Европы. Отметим вместе с немецким историком Йостом Дюльфером: "Европа не может быть представлена или понята изнутри себя"; только сравнение с Японией или Китаем, Австралией или Египтом может выявить ее отличительный профиль. Особенно продуктивно, если это делают неевропейцы, поскольку их поражают многие культурные особенности, которые европейцы считают само собой разумеющимися. Конечно, глобальная историческая перспектива должна обходиться без таких возможностей внешнего или эксцентричного взгляда. Мир как целое не может быть противопоставлен чему-либо другому.

Какую еще картину девятнадцатого века можно получить, если взглянуть на нее не с чисто европейской точки зрения? Прежде всего, необходимо отметить, что длинный XIX век - от 1780-х годов до Первой мировой войны - остается полезным допущением или вспомогательной конструкцией, но его не следует воспринимать как естественную или глобально обоснованную форму прошлого. Даже если не придерживаться внешних европейских дат 1789 и 1914 годов, целые национальные и региональные истории не укладываются в эти рамки. Она может быть применима и в других местах, но иногда по причинам, не имеющим отношения к Европе. Тот факт, что история Австралии начинается в 1788 г., с первого карательного конвоя, никак не связан с Французской революцией. И если годы между отречением императора Цяньлуна от престола в 1796 г. и революцией 1911 г. имеют определенное единство в политической истории Китая, то это объясняется внутренними причинами династии и не может быть связано с деятельностью Европы в Восточной Азии. Существует множество примеров, когда предпочтение следует отдать иной периодизации. В Японии годы между открытием 1853 г. и распадом империи в 1945 г. составляют полный исторический цикл. Девятнадцатый век в Латинской Америке простирается от революций независимости 1820-х годов (причины которых восходят к 1760-м годам) до кануна Великой депрессии 1929 года. Что касается США, то Гражданская война 1860-х годов завершила первую эпоху, начавшуюся с трансатлантического кризиса 1760-х годов, а новая эпоха политической и социальной истории закончилась, конечно, не в 1914 или 1917-18 годах, а скорее в 1941 или 1945 годах, или, с важной точки зрения расовых отношений, в конце 1960-х годов. Для всей Африки, за исключением Египта и ЮАР, ни 1800-1900 годы, ни "длинный" XIX век не представляются релевантными временными рамками. Колониальное вторжение 1880-х годов открыло эпоху, которая продлилась после Первой мировой войны до пика деколонизации 1960-х годов. Из этого следует, что глобальная историческая периодизация не может работать с точными точками отсечения, подобными тем, которые обозначают отдельные национальные истории или историю Европы. Начало и конец XIX века должны оставаться открытыми.

И все же различные повествовательные нити этой книги позволяют найти прагматичное решение. Новая эпоха постепенно началась в 1760-е годы с многократного политического кризиса на атлантическом пространстве, колониальной имплантации Великобритании в Индии и развития новых технологий производства. Она завершилась в 1920-е годы, когда проявились многообразные последствия Первой мировой войны (в том числе положительные в Восточной Азии и Латинской Америке), а по всему колониальному миру (за исключением тропической Африки) и другим регионам, удерживаемым Западом, возникли движения за национальную автономию. Другим процессом, имевшим далеко идущие последствия, стала трансформация советского режима из центра мировой революции в неоимпериалистическую державу. На огромной территории важнейшее идейное течение XIX века - социализм - кристаллизовался в не имеющее прецедентов в истории государство, что внесло в мировую политику новые полярности, а в начальный период - революционное брожение нового типа.

Первая мировая война разочаровала Запад и поставила под сомнение его претензии на власть над остальным человечеством или, по крайней мере, на роль его цивилизационного опекуна. Многие глобальные взаимосвязи довоенного периода истончились. Новый порядок, возникший в результате мирных конференций 1919-1920 годов, не был полностью ошибочным, но он не смог оправдать многих ожиданий; Вильсон не обеспечил вечного мира. Силы капиталистического возрождения, по крайней мере в Европе, казались предельно напряженными. Либерализм во всех его четырех аспектах - моральном/индивидуально-этическом, конституционно-политическом, международном и экономическом - находился под сильным давлением легитимации и терял влияние во всем мире. 1920-е годы ознаменовали собой решительный переход от XIX века к другой эпохе.

 

4 Пять характеристик века

Как охарактеризовать этот длинный девятнадцатый век, открытый с обеих сторон, с точки зрения глобальной истории? Мы не можем