Была бы дочь Анастасия. Моление - Василий Аксенов

«Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею… Если нет воскресения мёртвых; то и Христос не воскрес… тщетна и вера ваша… то мы несчастнее всех человеков… Но Христос воскрес из мёртвых, первенец из умерших… Последний же враг истребится – смерть… какая мне польза, если мёртвые не воскресают? Станем есть и пить; ибо завтра умрём!»

Снег зарядил. Не стихает, не редеет, заслонив собой бесцеремонно и престол Божий, небо, и подножие ног Его, землю – так, что и дом соседей не увидишь. Густо валит третьи сутки.

Печку пытался растопить – не получилось. Дымоход опять забило, не топил давно – от этого ли? От давления ли атмосферного? Бывает. Ветра нет – не от него. Плохая тяга – никакая.

Кое-как, наполнив избу дымом, разжёг дрова в камине и пожалел уже, что взялся. Настежь дверь на улицу пришлось распахивать – чтобы проветрилось. И проветрилось, и выстыло – сижу теперь, накинув полушубок на плечи – словно в бурке.

Дрова попались суковатые, а как отец сказал бы, крековатые – набрал их уже в потёмках там, под навесом, какие сверху оказались на поленнице и подвернулись под руку, не разбирая, – долго не могут прогореть. Блуждает по головням огонь с жёлто-зелёно-голубыми всполохами и угасать, смотрю, не думает – зыбко танцует и танцует; хоть вытаскивай их, головни, из камина и выноси бегом, чтобы поменьше начадить, в сугроб за ворота, а так и толку-то, что топишь, – всё тепло в трубу вылетит.

Задвинь, думаю, сейчас вьюшку, ложись спать – и в этом мире уже не проснёшься. Только подумал так, и нервно передёрнулся.

Встал. Прошёл к столу. Положил на него Евангелие. Взял другую книгу, «Проповеди Архимандрита Иоанна (Крестьянкина)», которую привёз я несколько лет назад в подарок маме. Прочитал там, где открылось, – тоже на закладке – серебристо-золотистой обёртке от шоколадной конфеты:

«Скорбно, тяжко и недоумение на сердце в скорбные минуты, и именно в это время надо бежать нам в сердце своё: не оно ли причина туги – моё, восстающее на Промысел Божий сердце, требующее у Бога отчёта, почему это происходит так, а не иначе. Нам бы следовало напечатлеть на сердце своём единственное знание: что бы ни делал Господь, Он делает для нашей пользы…»

Открыл в другом месте, прочитал:

«В доме своих родственников пришлось святителю Григорию (Богослову) устроить домашнюю церковь, которую он назвал «Анастасия», что значит „воскресение“».

Интересно, подумал я.

Вода, отстаиваясь, отдаёт осадок дну, и глубина яснеет… Колодезь Божий. Сдержана струя, и воды отстоялись. Чистота начальная: до дна прозрачна глубь.

Разогнул книгу в третьем месте, прочитал:

«Крестов бесчисленное множество, но только мой врачует мои язвы, только мой будет во спасение, и только мой я понесу с помощью Божией, ибо он дан мне Самим Господом… А что же значит свой крест? Это значит идти по жизни по своему пути, начертанному для каждого Промыслом Божиим, и на этом пути подъять именно те скорби, что попустит Господь… Не ищи больших скорбей и подвигов, чем те, что есть на твоем жизненном пути, – это гордость сбивает с пути. Не ищи освобождения и от тех скорбей и трудов, что посланы тебе, – это саможаление снимает тебя с креста».

И дальше отлистал, и прочитал дальше:

«И никто из людей не знает ни дня, ни часа, когда единственный раз в жизни он познает, вкусит таинство смерти. И таинство это – неизменяемый и непреложный глас вечности.

А звучит в мире голос вечности постоянно. И тогда, когда мы в младенчестве нашем не понимаем его, и когда в суете жизни забываем о нём, пока этот грозный посланник не напомнит нам о себе смертью близких.

Осмотримся кругом: какое множество наших родственников, друзей, знакомых взято смертью. Взято и ушло в тайну, непостижимую живущими. А однажды, в неведомый для нас миг, она позовёт и нас в послушание гласу вечности… И обессиливает гордый человеческий ум и отступает пред тайной смерти, ибо это тайна Божия.

Но тайна ли это? „Имеяй уши слышати, да слышит!“»

Вернул книгу на место. Оглянулся на мамину комнату – там занавеска будто шевельнулась.

Щёлкнул выключателем. Теперь светит в зале и во всём доме только из камина. Отражается на чёрном стекле окна его рдяный, как пасть змиева на иконе святого Егория Победоправца, виртуальный зев.

Пошёл на мамину веранду. Вступил. Спросил мысленно: «Есть здесь кто?» – никто мне не ответил. Посмотрел в окно – ни зги. Отправился на отцовскую. Тепло сюда ещё не добралось. И тут спросил: «Здесь кто-то есть?» – и тут никто не отозвался. Гляжу в окно – ни проблеска, ни вспышки.

Стою, зрачками, словно саморезами, во мрак вкрутившись, – не выкрутить. Слушаю, как шелестят снаружи по стеклу снежинки; воображаю, или – слышу; решил, что слышу, – так иногда шумят ресницы чьи-то рядом.

Вспомнил и в который уже раз горько и неизбывно пожалел, что не привёз, когда отец был уже ослепший, обезглазевший, но ещё жив, он и до самой смерти оставался в доброй памяти, книгу Владимира Осиповича Богомолова «Момент истины (В августе сорок четвёртого…)» и не почитал её отцу вслух. Было бы ему, не сомневаюсь, интересно, ну а мне, уверен, – радостно. Воевал отец на Втором Белорусском фронте и по тем местам, где разворачивается действие романа, со своей воинской частью проходил; упомянутые на страницах этого романа населённые пункты и железнодорожные станции он называл, по крайней мере, помню. Но не вернёшь и не исправишь. Не за большим делом, как говорила мама. Всё надо совершать вовремя, сам себя подначиваю запоздало, чтобы потом не сокрушаться. Кто с этим не согласится. Однако: на всё воля Божья.

И я подумал:

Да, наверное, похож я, и шибко внешне-то сшибаю, как говорила моя родная тётя, Анна Дмитриевна, на деда своего, Русакова Дмитрия Истихорыча. И не одна она, а отмечают это все, кто меня знает и деда моего видел не только на фотографиях, но и в жизни. Но – чувствую, что – похож я и на отца своего, Истомина Николая Павловича. И чем дальше, тем больше обнаруживаю в себе этой схожести. Будто извне, откуда только возникает. Похож, но в убыль, если с ним сравниться. Есть во мне какая-то то ли врождённая, то ли приобретённая кривость. А в нём, в отце моём, и тени не было её, был он, как подлинный израильтянин Нафанаил, без лукавства. Может, дай Бог, и в этом сходство как-нибудь проявится – возможно, выправлюсь и я?

На следующий день после моего вечернего и кратковременного посещения любезных моему сердцу Коланжей утром, при только что взошедшем и озарившем комнату солнце, в Елисейске тихо, сомкнув навечно веки и открыв в вечность очи духа, закончила свои земные дни моя последняя родная тётя. Мамина сестра. Анна Дмитриевна. Царство Небесное. Земля утрачивает, небо приобретает – так мне, когда узнал, подумалось невольно. Что она, наша тётя Аня, слегла серьёзно, за три дня до её смерти просил передать мне Николай, брат мой, встреченного им бывшего в городе обудёнкой уже значительно повеселевшего от разливного пива Винокурова Михаила Емельяновича, или, как его в Ялани прозывают просто, Винокура. Но тот, как на грех, уже возле автобуса, отправляющегося в Ялань и далее по маршруту, крепко-накрепко сцапившись с ещё более чем он, развеселившимся на тот момент Фоминых Гришей, за час до сцапления получившим пенсионные деньги, загулял с ним. И начали они, распевая казацкие и охотницкие песни, ещё в автобусе, продолжили у Гриши, дальновидно заманив к себе и Колотуя, обеспечившего им после бесперебойное поступление к застолью спирта, простодушно зазывая угоститься и других безотказных прохожих, на что затратили ни мало и ни много двое суток. А потому забота о выполнении порученной ему просьбы вылетелау него, у Винокура, из дурной башки, как из дырявого кармана, напрочь, и сообщил он мне это печальное известие, искренне сожалея, шумно извиняясь за нежалателъное опоздание и предлагая оторвать ему башку, через неделю только – когда меня увидел в магазине, вспомнил. Я, вызванный через другого подвернувшегося Николаю, более надёжного, нарочного, Билибину Анну Григорьевну, яланскую медичку, тут же собрался и поехал, но живой тётю Аню не застал. Отпевали её свои – пятидесятники. Не в храме. Набралось их много – со всего города, подъехали и с Милюково. Мы с зятем Володей в это время были на кладбище – о могиле беспокоились, мёрзнущих копальщиков водкой разогревали да иные погребальные дела устраивали; хлопот, связанных со смертью, кто не знает, не оберёшься, с одними справками набегаешься, ноги стопчешь. Похоронили обычно. Помянули многолюдно, но нешумно. На предложение родственников остаться ночевать я не согласился – дом на замок, мол, не закрыл – на самом деле так оно и было – замок сразу не нашёл, а на автобус мог и опоздать, поэтому и торопился; метлу к двери только приставил. После поминок попрощался. Пошёл на вечерний, пятичасовой, рейс. Собрался было по пути зайти в Успенский собор, возле ограды, как Лев Николаевич Толстой возле Оптиной, потоптался и, как он же, не решился.