Сын Сталина - Борис Орлов

Вершина – Страннику

28 июля необходимо встретить Тёмного с грузом. Встреча – точка шесть. Пароль опознания запасной. Конечный пункт – по согласованию. Резерв – Сайгон.

Вершина

Низкорослая маньчжурская лошадка послушно переступила и затрусила вдоль кромки снега. Всадник с узким умным лицом и длинной белой бородой чуть покачивался в такт её шагов и размышлял о странных превратностях судьбы художника, композитора и литератора, приведших его на тернистый и неспокойный путь разведчика. Ему вспомнились его коллеги-кураторы Блюмкин[110]и Трилиссер, и размышления стали ещё тяжелее. Трилиссер расстрелян вместе с Ягодой за участие в заговоре против нового «красного махатмы» – Сталина, а Блюмкин… Странно, но при воспоминании об этом горячем, увлекающемся молодом еврейчике в душе возникло какое-то тёплое чувство. Как он рвался к новым знаниям, как активно помогал в написании путевых дневников, как по-детски радовался каждому новому полотну, этюду, наброску…

И вот теперь снова работа, серьезная работа, и к тому же старший сын – тоже причастен к общему делу. Сам нашёл выходы на тех же товарищей, сам предложил работать. Однажды он сказал, что если бы на Россию напали враги, он обязательно вернулся бы на родину, чтобы сражаться хотя бы простым красноармейцем… От переживаний даже в глазу какая-то чёрная точка возникла…

Всадник приостановил своего конька, пригляделся… Глаза определенно стали сдавать. Нет никакой чёрной точки… или есть?..

Тень от горы кончилась, а вместе с ней кончился и грязный ноздреватый сугроб. Снова желтая, такая непривычная, такая не русская земля. Он толкнул каблуками замешкавшегося лохматого коня, которого в шутку именовал «сивкой-буркой» за неопределенность масти. Тот фыркнул, обиженно покосил умным карим глазом и потопал дальше. А ведь есть точка, есть. Нет, не подводит ещё глаз художника, которого Владимир Ильич называл лучшим историком России. На память пришла встреча с Лениным и тёплые слова, произнесённые тогда: «Ваши картины, батенька, надо в школах показывать. Вместо уроков. Ключевскому до вас далеко, и Соловьеву далеко: взглянул и сразу все понял».

От этого воспоминания вдруг заныло в груди, закололо сердце. И тут же на ум скакнули воспоминания. «Не болей! Придётся для Родины много потрудиться», – говорил ему Иоанн Кронштадтский. То ли просто утешал не очень здорового юношу, то ли и впрямь провидел что-то святой человек.

Он улыбнулся этим мыслям и снова толкнул каблуками лохматого маньчжурца. Тот пошёл шибче, но через несколько минут замер, остановленный натянутыми поводьями.

Впереди, в четверти версты – не более! – у границы очередного сугроба стояли два грубых деревянных ящика. На ближайшем сидел, замерев точно изваяние, худощавый человек. На нем почти не было одежды – лишь какое-то старенькое покрывало да простая холщовая сума через плечо.

Всадник подъехал поближе, но сидевший не пошевелился и никак не прореагировал. Даже грудь его не вздымало дыхание, и он казался вытесанным из старого серого камня. Сходство усиливала поза, в которой сидел неизвестный – поза Будды, поза лотоса.

Приблизившись, человек с седой бородой слез с коня, подошел к ящикам вплотную и спросил:

– Ищешь ли ты коня счастья, что отвезет тебя в сатья-югу[111], почтенный садху?

Сидевший отвечал, не поворачивая головы:

– Ни конь счастья, ни мощь пещер, ни шёпот пустыни не помогут попасть в сатья-югу. Разве ты не знаешь этого, странник?

Спрашивавший расправил бороду и коротко отрекомендовался:

– Рерих.

Тот, кого назвали «садху», распрямился и легко соскочил с ящика. Он пожал протянутую руку и ответил чуть ломким юношеским голосом:

– Очень приятно. А я – Тёмный.

Путешествие длилось уже неделю. В первый же день новый член экспедиции, которая вообще-то должна была проходить в основном по территории Маньчжурии, новый участник потребовал – да-да! – именно потребовал мыло и долго, тщательно отмывался в ледяном горном потоке. А когда вернулся в лагерь, то Рерихи, отец и сын, были поражены – перед ними стоял совсем не индус, а самый настоящий европеец. Да к тому же совсем юный европеец. Худощавый блондин с синими глазами.

– Извините, Николай Константинович, – обратился он к старшему Рериху, – у вас не найдется для меня одежды? Знаете ли, в этом вонючем пончо как-то неуютно. Хотя за последний месяц я с ним почти сроднился, – последовал короткий смешок, – но всё-таки очень хочется почувствовать себя цивилизованным человеком. В штанах и рубашке с пуговицами.

Рерих не успел удивиться тому, что юнец знал название одежды южноамериканских индейцев, как уже распаковывал тюк со своей одеждой – вещи Юрия для мальчика неимоверно велики. Жена[112]предложила Тёмному свои услуги в перешивании, но он вежливо отказался. Глядя ей в глаза, он проговорил, улыбаясь какой- то странной, чуть отрешённой улыбкой:

– Ну, что вы, Елена, простите, не знаю, как вас по батюшке: солдату неприлично быть не в ладах с иглой и ниткой. Конечно, у меня выйдет не так красиво и не так аккуратно, как у вас, но зато я сделаю намного быстрее и, уж извините, намного прочнее. Тонко чувствующие артистические натуры обычно пренебрегают этим так необходимым в походе качеством.

Вооружившись тонким и узким ножом крайне неприятного вида и иголкой с ниткой, странный молодой человек принялся портняжить, насвистывая себе под нос какие-то странные, рваные, синкопированные мелодии. Иногда в свист вплетались слова. Николай Константинович прислушался и разобрал:

– …А ты, сестричка в медсанбате, не тревожься бога ради… When I am sixty four!.. Мы, как лётчики, как лётчики, крылаты, хоть и не летаем в облаках, мы ракетчики солдаты, мы стоим у неба на часах. Тяжело моторами звеня. Он привез патроны и взрывчатку – это для тебя и для меня. Радуйтесь, братишки-мусульмане!..

Тут юноша в неверном свете «летучей мыши» попал себе иглой в палец. Она вонзилась чуть не на половину длины. Рерих непроизвольно вздрогнул, ожидая вскрика боли, ругательства, на самый край – раздраженного шипения сквозь зубы. Но мальчишка просто с удивлением посмотрел на торчащую из пальца иглу, вытащил ее, слизнул выступившую каплю крови и уперся взглядом в пострадавшее место. Это продолжалось несколько секунд, а потом юноша снова взялся за шитье. И снова засвистел и забубнил: