После пожара - Уилл Хилл

наполняет меня леденящим ужасом, как это было после Изгнания моей мамы, когда моя голова была забита ложью и я постоянно тряслась от страха, когда Внешний мир казался почти таким же страшным местом, как то, где я – до меня наконец дошло – жила, словно зверь, загнанный в ловушку. Ладно, шепчет внутренний голос. Хорошо. Это уже что-то.

Я гляжу в потолок, отгоняю мысли о докторе Эрнандесе и сосредотачиваюсь на человеке, который каждое утро сидит рядом с ним. Да, у меня есть информация, необходимая агенту Карлайлу. Он, должно быть, понимает, что может получить ее только от меня, и это главная причина его визитов. Главная, но не единственная – с некоторого времени.

Может, я выдаю желаемое за действительное, но, по-моему, его реакции и жесты – например то, как он подмигнул мне во время разговора наедине, легкие улыбки и ободряющие кивки, когда он видит, что мне приходится преодолевать себя, – свидетельствуют о том, что он на моей стороне. Или как минимум попытка убедить меня в этом. С другой стороны, гадать бессмысленно, ведь спросить я его не могу, а если бы и спросила, он бы все равно не сказал правду.

В любом случае два обстоятельства остались неизменны – две вещи, которые я не могу открыть моим интервьюерам: то, что случилось в Большом доме во время пожара, и то, что произошло днем раньше.

А все остальное? – спрашивает голос в голове. Я решила для себя, что не стану говорить об отце Джоне. Сказала им об этом. Но поступила иначе – и не умерла. Я все еще здесь, все еще дышу – вдох-выдох. Поэтому, возможно…

Возможно, доктор Эрнандес прав. Возможно, для меня самой лучше рассказать и об остальном, открыть столько правды, сколько в моих силах: о Люке, Нейте, маме, обо всем прочем. Возможно.

Рано или поздно мне придется говорить о пожаре. Именно это интересует агента Карлайла, но при всей моей робкой вере – надежде – на то, что ему можно доверять, я ни на секунду не позволяю себе думать, будто его терпение бесконечно. Однако я до сих пор чувствую жар огня, слышу грохот стрельбы и не хочу туда возвращаться. Совсем, совсем не хочу. Так что, может, у меня получится еще чуть-чуть оттянуть этот момент.

Между правдой и ложью есть грань – отец Джон всегда описывал ее как жирную черную линию, прочную и недвижимую. Однако я прихожу к выводу, что в этом он ошибался, как и во многом другом. Я считаю, что грань эта настолько зыбка, что по временам даже трудно определить, по какую сторону ты находишься. Это все равно как говорить правду, опуская важные подробности, или разбавлять ложь долей правды.

К примеру, я сказала доктору Эрнандесу и агенту Карлайлу, что Центурионов всегда было четверо, и это правда. Однако приблизительно в течение года, предшествовавшего пожару, в реальности их было всего трое, потому что четвертый медленно умирал. О нем я расскажу завтра.

До

Мы с Хани стоим во дворе спиной к Большому дому и вслушиваемся во влажный хрип приближающейся смерти.

– Это ведь быстро закончится, да? – спрашивает Хани.

– Наверное, – киваю я.

– Хорошо, – вздыхает она. – И он больше не будет мучиться.

– Надеюсь, – говорю я и сама удивляюсь, как сильно хочу, чтобы так и было. Очень, очень хочу.

Хорайзен состоял в Легионе Господнем с самого начала, задолго до появления отца Джона, Чистки и всего, что случилось потом. Я знала его практически всю свою жизнь, и для меня он был великаном – и телом, и духом: громадная фигура с широкой спиной и мощными плечами, каштановые волосы – длинные, иногда до самого пояса, и густая борода, обрамляющая уста, способные разразиться самым громким и заразительным смехом, какой я только слышала. Казалось, он нечто большее, чем жизнь, нечто волшебное, сказочное, сущность, наполненная теплом, мудростью и беспредельной добротой.

Дети, выросшие в Легионе, просто обожали Хорайзена, и я не была исключением. В детстве я вместе с Братьями и Сестрами часами таскалась за ним по всей Базе, пиявкой цеплялась за его слоноподобные ноги и требовала, чтобы он усадил меня на плечи, настаивая, что ему с легкостью удастся нести нас всех разом, и упрашивая его попробовать.

Он беспрекословно уступал нашим просьбам, потому что был хорошим, добрым человеком. На самом деле. Хорайзен был одним из четырех первых Центурионов, призванных отцом Патриком, одним из тех, кто запер Шанти в ящике на десять дней, но только в силу своих обязанностей – я знаю, удовольствия от этого он не испытывал. Элис видела, как он в одиночестве молился в часовне, когда Лена отвергла предложение отца Джона о помиловании ее мужа. Джулия и Бекки долго выхаживали Шанти, однако никто не посвятил ему больше времени, чем Хорайзен: долгие часы он сидел у постели Шанти, с ложечки поил того бульоном и вслух читал Библию.

Восемнадцать месяцев назад он начал кашлять. От расспросов о здоровье поначалу отмахивался – мол, простуда, скоро пройдет. Но оказалось, что это не простуда. И что не пройдет. Его состояние ухудшалось, так что вскоре половина Базы начала просыпаться по ночам от звуков мучительного кашля, доносившихся из барака Центурионов в западной части двора, и каждое утро из его комнаты выносили целый мешок бумажных платков, пропитанных кровью.

При отце Патрике с любыми недугами серьезнее, чем те, с которыми могли справиться Джулия и Бекки, члены Легиона обращались в Лейтонский медицинский центр – например, когда я сломала руку, мне там наложили шину и сделали косыночную повязку, – но и это в числе многого другого изменилось после Чистки, когда нам четко объяснили, что все доктора – прислужники Змея, а выписываемые лекарства – оружие федералов, нацеленное уничтожить разум истинно верующих. Несмотря на это, мои Братья и Сестры настоятельно просили отца Джона позволить Эймосу отвезти Хорайзена к врачу, и после двух ночей, проведенных в молитве, Пророк наконец дал согласие. Эймос посадил Хорайзена в красный пикап, выехал через главные ворота и возвратился через двое суток после срочной поездки в большой госпиталь в Мидленде, привезя с собой новость, которая разбила сердца всем, кто ее услышал. Рак легких, четвертая стадия. При интенсивном лечении Хорайзен проживет в лучшем случае два года, без терапии – год, и то если очень повезет.

Люди молились и плакали, били себя в грудь, снова молились и просили отца Джона помочь, хоть как-нибудь помочь Хорайзену, а Хорайзен лишь улыбался, благодарил