Вышибая двери - Максим Цхай

И главное — я освобожден от гребаного экзамена по теории охраны в Торговой палате!

Мало того, теперь моя почасовая зарплата увеличена на пятьдесят процентов и достигла уровня зарплаты среднестатистического немецкого специалиста.

Слава Богу! А я был так несправедлив к Нему.

* * *

В дискотеке опять была бойня. Шесть человек сражались насмерть. Музыка задохнулась, посетители бросились к выходу. Началась паника. Я расшвыривал дерущихся. В памяти только мелькающие кулаки, перекошенные морды турок и залитые кровью лица немцев.

Хватаю за рукав рослого турка — ох и технично бьет, успеваю в долю секунды даже полюбоваться точностью и силой ударов… Перехватываю ему предплечье: «Ты меня знаешь, уходи…» На стойке обвис немец, весь в крови, второй турок бьет его по голове наотмашь, как рубят дрова… Обоих в охапку! «Вон!» Вытесняю массой двоих атакующих в коридор… Возле гардероба стоит окровавленный парень в синей футболке. Оглядывается беспомощно, словно потерялся, и падает. Мертво стукает голова о кафельный пол… Крик Ганса: «Держите его! „Скорую“!» Оглушительный лай собаки… Откуда? В дискотеку врываются восемь полицейских с огромной овчаркой… «Назад!» Третий турок бьет противника в голову — как на тренировке, прицельно, чуть с оттяжкой… Черт, да у него «звездочка»!!! Турок проводит осколком стакана по окровавленному лицу немца, тот верещит по–заячьи, разбрызгивая из порезанных губ кровавые ошметки…

Полицейский раскручивает «тофу». Повязали. «Макс, скажи, что я не виноват…»

«Вы кто?» — «Я шеф секьюрити». — «Ваш паспорт».

Овчарка ложится на живот, чуть поскуливая. Полицейский гладит ее между ушами. Периодически собака обводит всех умными глазами и каждому посылает по два официальных сердитых гавка, ни больше ни меньше. Дескать, и ты стой… и ты… и ты…

Хвост ее при этом стучит по полу… Автоматически протягиваю к ней руку, хочется тепла… «Гр–р-р–р-р–р… н–га–а…»

«Не дразните собаку!»

Смотрю в янтарные умные собачьи глаза, и мне невыносимо стыдно. Вот такие мы… люди.

Чуть дрожат плечи. Рубашка вся в крови… теперь не отстирать… засохла. Барбара сует мне в губы сигарету…

Парня без сознания, с подергивающимися веками, увезли на «скорой». У второго сломан нос, порезано лицо. У третьего из уха течет сукровица.

Я… живой. И вроде целый. Выбито правое плечо, рубашка измызгана кровью. Мелочи.

Ангел–хранитель… спасибо.

Такая драка стопроцентно попадет в газеты. Интересно, что напишут. Наверняка нашу дискотеку снова назовут «Диско Переживание». Черный юмор. «Скотобойня» лучше подходит.

Прошло шесть часов. До сих пор не сплю. Пью пиво, чтобы прийти в себя и заснуть.

Главное — не начать курить.

* * *

Скандал в танцхаусе. Жара, драка последней недели, плюс куча идиотов. Поругался с Гансом. Довел его до слез. Эх… немцы. Не лупила вас жизнь по маковке. Видимо, придется искать другое место работы. Прощай, тюрштеерство, прощай, закусочная. Миллионера из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы. Ганс в общем‑то не виноват. Он всего лишь часть системы, жестокой, бесчеловечной системы, но альтернативы ей, видимо, нет. Система эта называется — капитализм.

Отношение к работодателю в ней — минимум царь, максимум бог. Отношение к работнику… несешь один мешок быстро — молодец, вот тебе награда: неси два! Не можешь? Не верим, и ты больше не молодец. Не хочешь? Уволен, лодыря кусок! И еще. Никогда нельзя работать в капиталистической системе с коммунистическим усердием. В лучшем случае будут смотреть как на дурака, а в худшем… В первый раз тебе скажут спасибо, во второй ничего не скажут, на третий — вменят в обязанности.

Со мной такое не прокатит. Значит, когда в танцхаусе драка, кто здесь главный — всем известно, галопом несутся, и лезет Максим под турецкие кулаки и битые бутылки. А когда идут шуры–муры с девками у дверей, слова никому не скажи. Отправляются ябедничать на превышение власти — ты не на службе сегодня.

Сколько я отработал на танцхаус бесплатно, и не сосчитать. После прошлой драки уже вторично стою у входа на общественных началах, для поддержки, третьим. На смене, как и положено, двое охранников, и я еще возле дверей добровольно кручусь. Не сплю летними ночами, копейки за это не получаю, с тоски в полночь двери пинаю, а мог бы ребенков делать. Сказали спасибо? Ага, сказали. Ганс предъявил претензии, что я стою без формы и позволяю себе на работе отжиматься. Да у меня времени на тренировки сейчас не хватает! И охранники, мол, на меня жалуются, что я «вмешиваюсь в работу». Не даю, видите ли, беднягам девок у входа мучить.

Когда драка была — не жаловались. Я зажал Ганса в углу и расстрелял логикой. Довел до слез. А сам, видимо, потерял закусочную и должность шефа охраны. Потерял свою проклятую, дерьмовую, опасную и гадскую работу. Но так любимую мной… За анархическую свободу. За адреналин. За ореол, который окружает эту профессию. Да и профессия ли это?..

Я чувствую себя, как актер в последний день съемок приключенческого фильма. Снимай треуголку, сдавай на склад бутафорский пистолет, стирай с лица грим, садись в метро вместе с тысячами других бедолаг и растворяйся среди них… Конец фильма. Но у него хоть есть надежда, что будет следующий фильм.

А у меня…

Прощай, неблагодарный танцхаус. Впрочем, на то и капитализм. Уйдет один — придет другой. Не за благодарность я был лучшим шефом службы секьюрити за всю историю твоего существования (последнего не могут отрицать даже мои недруги). А за что именно, ты и не поймешь.

Мне тридцать четыре. И у меня снова ничего нет. По фигу. Руки, ноги, голова — не так уж мало! Прошлое надо отрезать по пятки. Тогда походка твоя будет легка до самой старости.

* * *

Вот состарюсь — и буду жить наконец как хочу. Ходить в длинном черном плаще с пелеринкой, помахивая тростью с костяным набалдашником. Уголки моих глаз совсем опустятся, придав лицу романтически–готическое выражение, а на длинные волосы навсегда ляжет серебряный иней. Наверное, я буду элегантный старик. Или считающий себя таковым. Буду галантен с девушками и снисходителен к ровесницам. Буду каждый день в театре или в концертном зале спорить с приятелями о нюансах игры актеров и музыкантов. Стучать от восторга тростью в опере, приветствуя юную голосистую диву, и с видом знатока переговариваться с соседом: «Ах, какой тембр! Впрочем, стоит ли удивляться, обратите внимание — прекрасные грудные резонаторы!»

И я знаю точно, что во мне не будет и следа зависти или желчи, когда, укрывшись от ночного дождя под черным зонтом, увижу, как после спектакля молодую певицу встречает стройный импозантный красавец. Улыбнусь им философски — всему свое время, и я когда‑то знавал толк не только в музыке. Будьте теперь и вы счастливы, так сказать, дети мои… А я пошел пить горячий чай с травками и вспоминать, вспоминать… перебирать свои воспоминания–драгоценности до самого зябкого утра…