Мишель Фуко - Дидье Эрибон

Хотя медицина постоянно празднует свои теоретические победы, партия еще не сыграна. Ибо, как считает Фуко, лечебница, созданная Пинелем, не в состоянии избавить современный мир от безумия. Пусть безумие «не является больше ночью, противостоящей дневному лику», став наблюдаемой реальностью, о которой нормальный человек изрекает истину — следует признать, что эта истина идет вслед за безумием: «В наши дни человек обладает истиной лишь в загадке безумца, каким он является и каким не является; каждый безумец несет и не несет в себе эту истину человека, которую он обнажает самим упадком своей человечности». Иначе говоря, человек и безумец «связаны неощутимыми узами присущей им обоим и несовместимой истины». А кроме того, необходимо услышать тех, к кому в тот момент, когда неразумие приговаривается к исчезновению, переходит факел. Факел тьмы, ночи, безбрежного отрицания. Вот Гойя с его образом безумия, глубоко чуждым современному опыту, разве он не «передает тем, кто способен услышать и понять — Ницше и Арто, — едва различимые речи классического неразумия, речи небытия и ночного мрака, — но усиливая их, доводя до вопля и буйного неистовства? И быть может, именно оно впервые наделяет их неким выражением, дает им право гражданства и известную власть над западной культурой — власть, благодаря которой становятся возможны все отрицания ее, и тотальное отрицание? Быть может, оно возвращает им всю их дикую первобытность?». И у Гойи, и у Сада «неразумие по-прежнему неусыпно бдит в ночи, но в бдении своем оно соотносится с новыми, нарождающимися силами». Благодаря Гойе и Саду «западный мир вновь обрел возможность перейти черту разума в неистовстве насилия и, минуя все обетования диалектики, вернуться к трагическому опыту безумия».

Книга Фуко заканчивается так:

Начатое «северными ночами» и законченное под лучами «упрямого солнца польской свободы»[168], «Безумие и неразумие» представляло собой внушительную рукопись, насчитывавшую около тысячи страниц. «Девятьсот сорок три, — уточняет Жорж Кангийем, — не считая примечаний и библиографии». Предисловие, написанное в Гамбурге после того, как работа над текстом была завершена, датировано 5 февраля 1960 года. В те времена соискатель докторской степени должен был представить две диссертации. В качестве основной Фуко был намерен предложить «Безумие и неразумие», а в качестве дополнительной — перевод «Антропологии» Канта, снабженный комментариями и предисловием в сто двадцать восемь машинописных страниц.

Еще до возвращения во Францию Фуко принялся искать человека, который согласился бы сыграть роль научного руководителя, а точнее, допустить диссертацию к защите, поскольку руководить уже было нечем: работа над теорией подходила к концу. Приехав ненадолго в Париж, Фуко отправляется к Жану Ипполиту с просьбой взять его под свое крыло. Ипполит, занимавший в то время пост директора Эколь Нормаль, соглашается стать руководителем дополнительной диссертации. Прекрасный знаток истории философии и немецкой мысли, он чувствует себя в этой области как дома. Однако он советует Фуко отнести основную диссертацию, прочитанную им «с восхищением»[169], одному из своих бывших учеников — Жоржу Кангийему, вот уже несколько лет преподававшему историю науки в Сорбонне. Ипполит полагает, что будет лучше, если гигантский труд, повествующий о восприятии безумия в разные века — явно не традиционная диссертация по философии — попадет под покровительство университетской науки. Работа должна заинтересовать Кангийема: ведь он и сам когда-то защищал диссертацию по медицине на тему «Норма и патология». И Мишель Фуко обращается к человеку, который уже выступал в качестве жреца во время ритуалов, положивших начало его научной карьере: на вступительном экзамене в Эколь Нормаль и на устном экзамене на получение звания агреже.

Встреча произошла в старой Сорбонне, перед одной из аудиторий — за несколько минут до начала очередной лекции Кангийема. Фуко коротко изложил свой замысел: он намерен показать, как после прихода к власти классического рационализма произошел разрыв, который вывел безумие из игры, и как психиатрия придумала, обработала и расчленила свой предмет — душевную болезнь. Кангийем выслушал его и в ответ лишь ворчливо, как это было ему свойственно, обронил: «Если бы это было так, об этом уже было бы известно». Однако рукопись повергла его «в настоящий шок». Он не сомневается, что перед ним выдающаяся работа, и без колебаний соглашается допустить ее к защите, впрочем, он предлагает Фуко изменить или смягчить некоторые, по его мнению, слишком категоричные формулировки. Однако Фуко крайне дорожит литературной формой изложения и решает не менять ни строчки. Вскоре после защиты рукопись будет напечатана — такой, какой ее прочел Кангийем.

Видимо, стоит подробнее рассказать о человеке, которому в очередной раз, теперь уже во время испытания на пути к званию доктора философии, пришлось экзаменовать Фуко и выносить суждение о его работе. Первые встречи с Сангом, как его звали в Эколь Нормаль, оставили некоторый осадок в душе Фуко, но в конце концов он прочел его работы — и не без пользы для себя. Почему он раньше игнорировал их? Ведь Альтюссер еще в эпоху, когда главенствовали экзистенциалисты, при всяком удобном случае обращал внимание своих студентов на работы великого глашатая философии науки. Фуко, преодолев личную неприязнь, осилил «Норму и патологию» и статьи Кангийема, которые тот изредка печатал в специальных журналах. Жорж Кангийем был прежде всего профессором и, как говорил Дезанти, организатором «философского племени». Он мало публиковал — и не толстые талмуды, а отдельные страницы, которые лишь со временем составят тома, столь ценимые в профессиональных кругах: «Познание жизни», «Очерки по истории и философии науки», «Идеология и рациональность науки о жизни»… В предисловии к «Безумию и неразумию» Фуко назовет Кангийема своим учителем и повторит то же самое в декабре 1970 года в речи, произнесенной им при вступлении в должность профессора Коллеж де Франс. Однако на самом деле он испытывал влияние Кангийема в промежутке между этими двумя событиями: оно более заметно в «Рождении клиники», чем в «Безумии и неразумии». В письме, отправленном Кангийему в июне 1965 года, Фуко говорит, в сущности, об этом: