Почти англичане - Шарлотта Мендельсон

Миссис Добош.

Миссис Добош сидит возле высокой пальмы в центре зала. У Марины, расположившейся под углом от нее – но не от внучки Натальи, – пересыхает во рту. Миссис Добош ест; могла ли она заметить Марину, не поворачиваясь всем телом? Может, и нет. Впрочем, хотя их отделяют три столика и подвижная винная стойка, что-то в недобром лице Натальи наводит на мысль, что та ее видела.

Марина боится шелохнуться. Она думает: я могу упасть в обморок. Другая, менее крепкая, так бы и сделала, но Марина застыла на месте – грузная, покрасневшая, как свинья.

– Я… извините, – говорит она.

Она сидит в туалетной кабинке и не смеет мочиться – вдруг миссис Вайни зайдет, чтобы мягко и настойчиво справиться о ее самочувствии. Однако никто не появляется. Зато, когда Марина выходит, в коридоре ее ждет мистер Вайни.

– Привет, – говорит он.

Нужно быть идиоткой, чтобы заплакать, но Марина ничего не может с собой поделать: словно какая-то волна с ревом проносится по ее телу и ударяет в голову. Мистер Вайни подталкивает ее к телефонной будке в конце коридора, где темнее и тише.

– Что такое, дурочка? – спрашивает он, однако его голос по-отечески добр, и от этого слезы льются еще быстрей и свободней, орошая манжеты и мочки ушей. Он протягивает платок.

– Оставь себе. Ну, теперь-то расскажешь, что у тебя стряслось?

Его руки у нее на плечах.

– Посмотри на меня, – говорит он, но разве Марина в таком состоянии сможет что-то ему объяснить? Плоский широкий ноготь, бугорок у основания пальца, волосы на фалангах и тыльной стороне ладони – больше она ничего не видит. Его рука движется вверх, поднимая ее подбородок.

– Я знаю, – говорит он.

Марина смотрит в его глаза – такие неожиданно голубые, с темным рядом нижних ресниц. Поры и щетина на коже – будто их общий секрет.

– Ну-ну, не плачь. – Его холодные пальцы у самых ее губ. – Я знаю, это тяжело.

– Что «это»?

– Жизнь подростка. Жизнь вообще. Разве нет? Совсем не похожа на то, что о ней говорят.

– Да, именно! И я не знаю… совсем ничего. С вами в детстве тоже такое было?

– Нет.

– Никто не понимает… Не смейтесь.

– Я не смеюсь. Правда. По-моему, ты очень… трогательная.

– Все советуют успокоиться и не думать о таких вещах, как, ну, Кембридж, и любовь, и все прочее, но я не могу не думать. Я слишком многого хочу.

– Можешь мне не рассказывать. Такое мало кто понимает, но я как раз из них.

– Да. Я вижу.

Зачем она это сказала? Это не он, а миссис Вайни ее понимает, но Марина хочет быть милой.

– Я тут недавно думал о тебе, – говорит он.

– Честно?

– Для девочки из Кум-Эбби ты явно неглупа.

– Вы так считаете? Спасибо, это очень…

– Не перебивай. Поэтому мне непонятно, зачем ты выбрала эту тягомотину? А? Зачем?

– Простите? А, в смысле, не историю?

– Не-историю, точно. Неприметная жизнь лаборанта, гланды и фолликулы – об этом ты мечтаешь?

– Я… наверное, нет.

– Ну еще бы. Тогда как история…

– Нет, правда, я хотела заниматься историей. Помните, я рассказывала?

– Не помню.

– Так вот, я хотела, но семья решила по-другому. Чтобы была польза, понимаете? То есть…

– Понимаю.

– И моя лучшая подруга, Урсула, и вся ее семья, они подумали, что гуманитарные науки – пустая трата… то есть, что это непрактично. Я только смогла их уговорить оставить литературу. И еще мне кажется…

– Что?

– Ну, что я недостаточно умна.

– «Достаточно» – понятие относи…

– Нет, по-настоящему. Я думала, чтобы заниматься историей в университете, нужно иметь блестящий ум. По крайней мере, в Кембридже.

– Что за глупости?

– Нет, правда. В науке, чтобы чего-то добиться, надо только работать как следует и вбивать знания в голову, хотя, конечно… Меня это ужасает вообще-то. Но история и филология – совсем другое дело. Отсюда на исторический факультет поступают только мальчики, и вы бы их видели: они так уверены в себе. Ну, в своих способностях.

– Я считал, здесь все тугодумы.

Вот, значит, какого он о ней мнения. Маринины носовые пазухи вновь готовы наполниться слезами.

– Вы… вы же не думаете так о Гае, – говорит она. – Вы ведь не хотели вчера сказать…

– А, – уклончиво отвечает его отец. – Гай – не самый острый нож на кухне. Поэтому сюда и принимают умников вроде тебя – чтобы поднять рейтинг школы. Не делай такое потрясенное лицо. Это правда.

Однако, прежде чем Марина успевает осознать эту головокружительную концепцию и выяснить, в каком месте континуума «тугодумы-умники» обитает она сама, мистер Вайни спускает ее с небес на землю:

– В общем, ты ошибаешься. Никакой блестящий ум не нужен, и, разумеется, ты сможешь заняться историей, если захочешь.

– Но как?

– В каком ты учишься классе – в шестом? Гай, кажется, тоже…

– Нет, он пятиклассник, – говорит она, стыдясь за себя и за него.

– Что ж, у тебя полно времени все изменить. Ничего сложного. Поставь их в известность, а потом работай как черт, нагоняй программу.

– Правда?

– Правда.

Почему так трудно оторваться от его глаз? В груди распускается что-то нежное, что-то между болью и теплотой. Марина хочет сказать об этом мистеру Вайни, поднимает лицо, и он целует ее – мягко, почти по-отечески; а после отводит в зал.

Без двенадцати семь Лора входит в «Геркулес» на обочине Нью-Кент-роуд. Это, как она и думала, обычная забегаловка. Тем лучше: значит, дальше конспирации его усилия не зашли. Зная Петера, можно предполагать, что он ее не дождался. Лору мутит – от гнева, конечно же. Она даже говорить с ним не будет, решает она. Полюбуется только на его корчи и оправдания, а потом развернется и уйдет.

За столиком возле бара сидит мужчина. Высокий, как Петер, широкоплечий, как Петер, но с осунувшимся и грустным лицом; пивного животика как не бывало, вместо пышных темных волос – полудюймовая поросль. Ни улыбок, ни прикосновений. Между ними серым зловонным пятном проплывает прошлое.

– Привет, – говорит он, – вот и ты.

– Я отказываюсь верить, – говорит Рози в Вестминстер-корте, – что Марина не образумилась. Она и думать забыла об этом дурацком школьном обеде, как только положила трубку. Она ведь любит миссис Добош и Наташеньку, просто решила показать нам свою независимость. Может быть, стоит позвонить и узнать, как все прошло?