Волхв - Джон Фаулз

— Да и рассказывать особенно нечего.

— Она вас бросила.

— Нет. Сперва было наоборот. Я ее бросил.

— А теперь вам хочется…

— Все кончено. Слишком поздно.

— Вы говорите как Адонис. Вас что, тоже кабан задрал?[48]

Наступило молчание. Я решился. Мне хотелось открыться с тех самых пор, как выяснилось, что он изучал медицину; теперь он, может, перестанет подшучивать над моим пессимизмом.

— Вроде того. — Он внимательно посмотрел на меня. — Я подхватил сифилис. Зимой, в Афинах. — Он не отводил глаз. — Сейчас все в порядке. Кажется, вылечился.

— Кто поставил диагноз?

— Врач из деревни. Пэтэреску.

— Опишите симптомы.

— Клиника в Афинах диагноз подтвердила.

— Еще бы, — сухо сказал он; так сухо, что я мгновенно понял намек. — Так опишите симптомы.

В конце концов он вытянул из меня все до мелочей.

— Я так и думал. Мягкий шанкр.

— Мягкий?

— Шанкроид. Ulcus molle. В Средиземноморье этот недуг весьма распространен. Неприятно, но безобидно. Лучшее лечение — вода и мыло.

— Какого же черта…

Он потер большим пальцем об указательный: в Греции этот жест обозначает деньги, деньги и подкуп.

— Вы платили за лечение?

— Да. За этот специальный пенициллин.

— Выброшенные деньги.

— Я могу подать на клинику в суд.

— А как докажете, что не болели сифилисом?

— Вы хотите сказать, Пэтэреску…

— Я ничего не хочу сказать. С точки зрения врачебной этики он вел себя безупречно. Без анализа в таких случаях не обойтись. — Он будто выгораживал их. Чуть пожал плечами: такова жизнь.

— Мог бы предупредить.

— Наверно, счел, что важнее уберечь вас от болезни, чем от мошенничества.

— О господи.

Во мне боролись облегчение (диагноз не подтвердился) и гнев (я стал жертвой подлого обмана). Кончис продолжал:

— Будь это даже сифилис — почему вы не могли вернуться к любимой девушке?

— Знаете… сложно объяснить.

— Такие вещи объяснить всегда непросто.

Понемногу, понукаемый его вопросами, я путано рассказал об Алисон; отплатил за вчерашнюю откровенность той же монетой. И опять не ощутил его сочувствия; одно только плотное, беспричинное любопытство. Я сказал, что недавно написал ей.

— И она не отвечает?

Я пожал плечами.

— Не отвечает.

— Вы помните о ней, тоскуете — напишите снова. — Я слабо улыбнулся его энтузиазму. — Вы бросили все на волю случая. Предоставлять свою судьбу случаю — все равно что идти ко дну. — Потряс меня за плечи. — Плывите!

— Дело не в том, чтоб уметь плавать. А в том, чтобы знать, куда.

— К этой девушке. Вы говорите, она видит вас насквозь, понимает вас. И прекрасно.

Я не ответил. Черно-желтая бабочка, ласточкин хвост, порхала по бугенвиллеям Приаповой беседки; не найдя меда, скрылась между деревьями. Я чиркнул подошвой по гравию.

— Видно, я не умею любить по-настоящему. Любовь — это не только секс. А меня все остальное почему-то мало волнует.

— Милый юноша, да вы неудачник. Разочарованный, мрачный.

— Когда-то я слишком много о себе понимал. И, похоже, напрасно. Иначе теперь не считал бы себя неудачником. — Я посмотрел на него. — Дело не только во мне. Время такое. Все мои сверстники чувствуют то же самое.

— Именно сейчас, когда наступило величайшее в истории просветление? За последние пятьдесят лет тьма отступила так далеко, как не отступала и за пять миллионов!

— Под Нефшапелью отступила? В Хиросиме?

— Но мы с вами! Мы живем, и в нас дышит этот чудесный век. Мы-то не разрушены. И ничего не разрушали.

— Человек — не остров[49].

— Да глупости. Любой из нас — остров. Иначе мы давно бы свихнулись. Между островами ходят суда, летают самолеты, протянуты провода телефонов, мы переговариваемся по радио — все что хотите. Но остаемся островами. Которые могут затонуть или рассыпаться в прах. Но ваш остров не затонул. Нельзя быть таким пессимистом. Это невозможно.

— Очень даже возможно.

— Пойдемте. — Он вскочил, словно промедление было губительно. — Пойдемте. Я открою вам свою главную тайну. Пойдемте. — Заспешил к колоннаде. Мы поднялись на второй этаж. Он вытолкнул меня на террасу.

— Садитесь за стол. Спиной к свету.

Через минуту он вынес тяжелый предмет, завернутый в белое полотенце. Осторожно положил на середину стола. Помедлил, убедившись, что я смотрю внимательно, и торжественно убрал покрывало. Каменная голова — мужская или женская, не разберешь. Нос отколот. Волосы стянуты лентой, по бокам свисают две пряди. Но сущность скульптуры заключалась в выражении лица. На нем сияла ликующая улыбка; ее можно было бы счесть самодовольной, если б не светлая, философская ирония. Глаза с узким азиатским разрезом тоже улыбались — Кончис подчеркнул это, прикрыв губы скульптуры рукой. Мастерски схваченный изгиб рта навеки запечатлел и мудрость, и радость модели.

— Вот она, истина. Не в серпе и молоте. Не в звездах и полосах. Не в распятии. Не в солнце. Не в золоте. Не в инь и ян. В улыбке.

— Она ведь с Киклад?

— Неважно, откуда. Смотрите. Смотрите ей в глаза.

Он был прав. Освещенный солнцем кусочек камня обладал неземным достоинством; он нес не столько благодать, сколько знание о ее законах; неколебимую уверенность. Но, вглядевшись, я ощутил не только это.

— В ее улыбке есть что-то безжалостное.

— Безжалостное? — Он зашел мне за спину и посмотрел через мое плечо. — Это истина. Истина безжалостна. Но не ее суть и значение, лишь форма.

— Скажите, где ее нашли.

— В Дидиме. В Малой Азии.

— А когда изваяли?

— В шестом или седьмом веке до нашей эры.

— Интересно, какова была бы эта улыбка, знай скульптор о Бельзене.

— Мы чувствуем, что живем, только потому, что заключенные в Бельзене умерли. Мы чувствуем, что наш мир существует, только потому, что тысячи таких же миров погибают при вспышке сверхновой. Эта улыбка означает: могло не быть, но есть. — И добавил: — Когда буду умирать, положу ее рядом с собой. Другие лица мне видеть не захочется.