Мэгги Кэссиди - Джек Керуак

«Но теперь она уже не стоит ни на какой дороге», — говорю я себе, спеша к дому, к тому свету, что заставил нас с Джи-Джеем увидеть, когда мы разговаривали о ней, насколько потускнел запад, где таилась она —

— Мне кажется, она вон через тот сломанный забор перелезла, Джек, и по тому переулку ушла — ребята пошли купаться или собирались сегодня вечером идти купаться. — Это младшая сестренка Мэгги, застенчиво улыбается мне; через год будут говорить, что она в меня втюрилась, другие то есть, а сейчас она еще просто маленькая девочка и крутится вокруг столба, играет в классики с Джейми, клац-плюх, аппата-пиппити-паппети-пу —

После этого оставалось только рвать к тем амбициям, которые мы с семьей для моей жизни определили, поэтому я с мамой поехал в Нью-Йорк, и мы встретились в Коламбии с Рольфом Фирни, который написал нам после того, как мой старый школьный футбольный тренер Тэм Китинг раструбил обо мне или подослал меня своему старому приятелю по бостонским собачьим бегам Лу Либблу, а Лу Либбл — важный тренер в Коламбии, и они оба — в «ленточных комитетах» великой сумасшедшей ночи собачьих бегов и электрифицированных зайчиков в громадной тьме возле Саффолкских холмов с их газгольдером, таким гигантским, что я постоянно вижу его от собачьих беговых дорожек и у моря всей моей жизни — Я должен был начать свою общажную учебу, покуривая трубочку у золотого окна, в этом величайшем университете в мире. Я так гордился, что когда Бостонский колледж и тренер Фрэнсис Фэйхи, потом ушедший в Нотр-Дам, пытались меня на следующее лето завлечь к себе, я не передумал, а продолжал держаться мысли о Нью-Йорке, Коламбии, подготовительных курсах Хорэса Манна[64], несмотря на то что моему бедному отцу хотелось, чтобы я поступил в Бостонский колледж, поскольку это крепче обеспечит ему последнюю новую работу в Лоуэлле, в типографии, которая выполняла все печатные заказы Бостонского колледжа, и Эмиль Дулуоз снова стал бы прочен и популярен — тем не менее и мама, и я твердо решились на Коламбию — Дополнениями послужил еще и «поиск футбольных талантов», другая история —

Рольф Фирни принял нас вежливо, показал свои спортивные кабинеты, где лица всех джентльменов показались мне невообразимо, богато и прекрасно значимыми, люди с седыми волосами, суровые, величественные, все хорошо одеты, процветающие, учтивые. Я гордо привел маму на все это посмотреть, перед тем как ей вернуться в Лоуэлл. Она поехала в Нью-Йорк договориться мне насчет проживания и стола со своей мачехой в Бруклине, где я должен был жить, пока ходил бы на подготовительные курсы Хорэса Манна, а значит, нужно было каждое утро ездить на метро из красносердечного Бруклина на угол Бродвея и 242-й стрит, итого совершенно безумные двадцать миль — Хотя мне нравилось, поскольку в метро люди интересные, когда тебе всего семнадцать и ты ни разу еще не вкушал больших городов. Я был по-настоящему очень довольным пареньком, когда оказался среди огромных гор сверкающих зданий. Школу Хорэса Манна выстроили из увитого плющом Том-Браунова серого гранита на вершине скального утеса — за нею лежало поле с прекрасной зеленой травкой — спортзал с виноградниками — Оттуда были видны бессмертные облака Бронкса, что плыли по индейскому небу, и не говорите мне, что это небо не индейское. Под утесом, в сторону Йонкерса лежал обширный парк Ван-Кортландта, где прекрасные атлеты-десятиборцы растягивали свои белые аристократические ноги на полянах кустарников и листвы, евреи и итальянцы с новым, иного рода героизмом Царства Лоуэллского.

Полуночно суеверный, в первую ночь у моей бабушки в Бруклине я пролежал без сна много часов, слушая, как в доме вокруг поскрипывают призраки Нью-Йорка, прислушиваясь к слабым звукам бруклинской улицы, точно влюбленные за полночь в летнем городе хихикают друг дружке в шеи под судоходной луной; то был совершенно другой Лоуэлл, такой весь раскрытый огромной мегафонной дыре мира из этих губ Мерримак-сквера и Мэна, как у Руди Вэлли[65], что я знал: он потеряется, подобно мраморному шарику, что катится по вечности в кегельбане, а тот открывается во тьму к бесконечности ракетам клеткам телепатической шоковой пленке.

Я лежал в постели и думал, как стану большим героем Нью-Йорка весь такой розовощекий и белозубый — идиоманьячная после иддиётовская инкарнация Чемпиона Американской Супермечты, Пробивного Парня, Важной Шишки, — к тому же белоснежный шарфик, большое пальто, в поводу — девчонки в корсажиках, причем вовсе не трезвенник, а большой журналистский любимец за пределами Таймс-сквер (вроде «Маленького театра»[66]), какими я видел газетных трагиков в дешевых киношках, что беседуют, потягивая пиво в затхлых барах подмигивающего неоном Манхэттена, и ночные поля шляп у них опущены, как у героев Марка Брэндела или Клеллона Холмса[67], в бурых тавернах, сквозь стеклянные витрины, на которых написано «Бар и Гриль», виднеется весь в черном гигант с Неоновой Вывеской: Хозяин Газеты — Сигарный Манн, внук Хорэса, крутой и жесткий редактор-иезуит, артист променада, что орет на серебряных ревущих экранах Риальто[68]так, что слюна брызжет, где все это время той зимой между Мэгги и школой я сачковал и прятался, но теперь-то я в Нью-Йорке и смотрю на оригинал из перепуганной постельки в Бруклине, мне семнадцать. Глюп. «Г. Б. Маннпрам, Изд. Манхэттен Мэннер Пост Ивнинг Стар», влетают самолеты с сывороткой, а я сижу в баре, героически размышляя над тем, как только что разгромил банду с набережной, и Г. Б. за это повысит мне жалованье (Я уже вижу, как Джи-Джей задирает ногу и рыгает: «Ладно, Дж. Д., работа твоя, р-ры-ыг, и не вздумай отрезать меня от этой своей оффшорной нефти» —), а потом направляюсь к своему пентхаусу, мне наскучили свободные пальто, погребальные поля шляп большого алкогольного газетного Нью-Йорка, и я мимоходом переодеваюсь в вечерний костюм (смокинг с бархатными лацканами, блистающими, как лондонские пожары в камине, что освещают его, разливаясь на моей состоятельной груди пергаментными озерцами богатого винно-бездонного вещества), и здороваюсь со своей женой, лениво так —

Через ее балконное окно виден силуэт Нью-Йорка в звездной ночи, чуть пригашенный кружевами прозрачных занавесей, херес и коктейли готовы, мы слышим, как тренькает пиано от Гершвинов сверху, и огонь у нас потрескивает.