Камни Флоренции - Мэри Маккарти

на восточные темы: высокий балдахин цвета мускатного ореха, словно вырезанный из тонкой кожи, опирается на одну центральную колонну, напоминая изящный зонтик над головой какого-нибудь хана или шаха; под ним — мраморный фриз с изображениями веселящихся малюток, которые, напротив, словно исполняют классическую эпиталаму. Этот чистейший образец искусства эпохи Возрождения своим богатством и упорядоченностью деталей — пилястр, карнизов, консолей, единственной бронзовой капители — удивительно гармонирует с богатым, во многом схожим с восточным, пизано-романским стилем фасада и боковых стен собора с их продольными полосами, а более всего — с чудесным преданием о поясе, о купце из Прато, приехавшем в Святую землю, и о дочери священнослужителя. Сами флорентийцы, как отмечал Буркхардт, относились к реликвии достаточно равнодушно; без сомнения, это было связано не столько с их скептицизмом, сколько с неприятием дорогостоящей показухи, всегда сопровождающей поклонение древним мощам и реликвиям. Тем не менее, в 1312 году некий житель Прато решил украсть священный пояс и продать его флорентийцам; его казнили, а для хранения пояса построили капеллу-ковчег.

Эта церковная легенда — одна из немногих, основанных на истории любви, по сути дела — на истории побега (потому что влюбленные уехали подальше от отца девушки, не одобрявшего их роман); может быть, именно поэтому культ Честного Пояса так популярен в Тоскане. В тосканских балладах или stornelli (куплетах; говорят, самые известные из них сочиняли на холмах Пистойи), в отличие от других народных песен, нет упоминаний об исторических событиях — войнах, нашествиях, военачальниках или правителях. Этот факт говорит о многом, особенно если учесть, сколько географических названий в этой местности связано с битвами (Монтелунго, Монтаперти, Альтопашо, Кампальдино, Джавинина, Монтекантини Альто). Даже вино, которое делают в Бролио, последнем бастионе флорентийцев в их борьбе против сиенцев, называется «Арбиа», по имени реки, ставшей, по словам Данте, красной от крови в страшный день битвы при Монтаперти, когда предатель отрубил руки флорентийскому знаменосцу, и германские рыцари Манфреда вместе со своими гибеллинскими союзниками-fuorusciti, сиенцами, лукканцами и людьми из Кортоны перебили десять тысяч флорентийцев. Вряд ли найдется горный перевал, холм или река, чье название не напоминало бы о какой-нибудь осаде или о гнусном предательстве. Впрочем, эти страшные или позорные события не упоминаются ни в одной из здешних печальных деревенских песен, в то время как войны времен Людовика XIV нашли отражение в любовных песнях вроде «Возле моей блондинки», а крестовые походы были воспеты в «Мальбруке». А если и заходит речь о каких-то событиях такого рода, то они кажутся совсем незначительными, оставившими куда меньший след, чем стены и замки знати, разрушенные в ходе «войн умиротворения». В stornelli всегда есть что-то глубоко личное, страстное, все они пронизаны ощущением одиночества. Влюбленный поет для своей девушки, она отвечает ему из окна. Или он уезжает, а она с тоской смотрит ему вслед. В этих бесхитростных песенках, повествующих только о бедных людях и о простых любовных переживаниях, о встречах, расставаниях, ожидании, нет ничего грубого или низменного. По чистоте и изяществу, по достоинству в описании чувств их можно сравнить с флорентийским Баптистерием.

Для самой Флоренции одержимость политикой вовсе не исключала кипения любовных страстей; пожалуй, одно даже способствовало другому, о чем свидетельствует и уникальная «Божественная комедия» Данте, в которой пылкая страсть поэта к Даме, его стремление к Раю и к идеальному городу идут рука об руку с негодованием, суровостью и разочарованием, а продвижению к заветной цели мешают проклятия и политические бедствия, тянущие назад и город, и все, что его окружает. Единственную параллель с этой своеобразной мешаниной из любви, теологии и политическом полемики можно усмотреть в «Войне и мире», а из Толстого, этого полного страстей, пуритански настроенного крестьянского графа, получился бы отличный флорентиец. «Жены, кому любовь понятна» — пылкие флорентийцы Данте в «Новой жизни» и Петрарка в сонетах к Лауре задали любовной поэзии тон, сохранявшийся в Европе до конца шестнадцатого века. Более грубую, оплодотворяющую сторону любви можно найтиу Боккаччо, в свою очередь создавшего своеобразную моду — на легкие фривольные рассказы с тщательно проработанной композицией, похожие на оперные арии, написанные для контральто, баса, сопрано и так далее. Между Данте и Боккаччо, между Фра Анджелико и Фра Филиппо, любовь, как провод высокого напряжения, натянута до предела. После флорентийцев ни одной неиспытанной формы эротики уже не осталось.

Этому сверхчувственному народу, чьи эмоции непрерывно подзаряжались от речей, звучавших на площадях и с кафедр соборов, была присуща сильнейшая сексуальность. Здесь таит ся неожиданность, которую Флоренция прячет за суровыми стенами своих дворцов и которая способна объяснить загадку флорентийцев: их политическое непостоянство, их готовность менять свои взгляды, их метания между рассудочностью и суевериями, и, наконец, самое главное — те «тактильные достоинства», которые Бернсон выявил во флорентийской живописи и которые составляют основу ее эстетики. Флорентийское искусство отличается особой пластичностью, и в этом, безусловно, проявляется основная особенность Флоренции как города, где политику вершило тело; та же податливость, гибкость, пластичность была присуща и Афинам. В этих двух великих, грандиозных, балансирующих на грани гибели городах повсюду ощущалось присутствие Эроса, или, если выражаться по-современному, все в них было невероятно насыщено эротикой, то есть все было обращено к телу, говорило на его языке.

Вспышки религиозности во Флоренции часто носили орфический характер. Пуританские банды Савонаролы далеко не всегда жгли дома и уничтожали картины; иногда даже они предавались радости и ликованию. После одной из проповедей брата Савонаролы, на площади высыпали толпы народа, кричавшие «Да здравствует Христос!» и распевавшие гимны. На площадях простые горожане и монахи брались за руки и танцевали в хороводах. Самый популярный гимн для подобных празднеств написал один из ближайших последователей Савонаролы. Его можно назвать «Сходящий с ума по Христу».

Non fu mai’l più bel solazzo,

Più giocondo ne maggiore,

Che per zelo e per amore

Di Gesù, diventar pazzo.

Ognun’ gridi com’ io grido,

Sempre pazzo, pazzo, pazzo.

Этот текст трудно перевести, так как первые две строки написаны на языке куртуазных объяснений в любви («Никогда не знал я большего утешения, / Более чудесного или приятного»), а остальное — на языке религиозных собраний («Чем то, что приносят рвение и любовь / К Христу, от которых я схожу с ума. / Все кричат вместе со мной, / Все сходят с ума, сходят с ума, сходят с ума»). Впрочем, и сам Савонарола обратился к Богу лишь после того, как пережил любовное разочарование. Этот великий приор из