Немцы - Александр Терехов

— Думаешь, человек монстра?

— У монстра не бывает своих. Подтягивает или бандитов, чтобы деньги принимали, или отставников, чтобы на них всё валить. Но поглядел я на твоего Гуляева, — Фриц помолчал, показывая, что еле сдерживает веселье, — большой любитель природных ресурсов. Очень интересуют его потоки. Финансовые. Хочешь ему понравиться, прояви свою ненависть к черным и евреям.

— С порога и начну: извините, Алексей Данилович, что опоздал, наставили чернозадые своих лотков — хрен проедешь, и жиды носятся на своих «мерседесах»!

— Написал в «увлечениях» — коньяк, охота. Эбергард, а у тебя есть увлечения?

— Секс в автомобиле.

— Как с дочкой, Улрике, мама? Ну, ладно, много есть вопросов, которые хотелось бы обсудить, но это не представляется возможным.

Главней тот, кто первым обрывает разговор, тот, кто отмеряет время.

В ежедневном «несделанное» по утрам он видел «Хассо — ФСБ?», но ждал случая, попутной машины — срочные дела и неплановые встречи стоят дороже — и дождался: начальник РУБОПа Леня Монгол объявил защиту докторской; Эбергард оплатил печать ста пятидесяти приглашений в красных конвертах, перевязанных золотыми бантами, пачку визиток из бересты с золотым «доктор юридических наук», поздравительный плакат и жирную гусеницу из разноцветных шариков на вход, чтобы не тратиться на подарок, — гуляли в Ленином ресторане «Друзья-товарищи» на пересечении Жуковской и Налбандяна, открытом после ремонта, — Леня Монгол своей рукой нарисовал проект, затем перерисовал, еще дополнил, дополнения отменил, отменил отмены и пробовал еще, шатаясь от первого же случайного мнения, увиденного в кино или рекламе, — ремонт, как всё в его жизни, Лене Монголу за добрые дела делал бесплатно мир, состоящий из «друзей», и Леня увяз в безнаказанном творчестве, ему понравилось, увлекся, терял веру в себя, хотя винил исполнителей (армян сменили сербы), и сам уже не знал, как выбраться, — и вот (Эбергард приехал за час до праздника, подстерегая минуту для разговора) самобытный дизайнер водил по ресторану пятерых господ в костюмах, говоривших больше, чем килограммовая декларация о доходах, и показывал завитки на колоннах, мраморные виноградные листики и кисти, барельефы с античными военнослужащими, обращая внимание на с виду обыкновенные деревянные пластины, привезенные, между прочим, из Африки, и то нужное нашлось только с третьего раза, остановив всю экскурсию точно под люстрой, похожей на юбку перекормленной балерины, усыпанную бриллиантами, для какого-то особого, долгого пояснения; в двух господах Эбергард опознал генералов из убэповского главка, остальные, с роскошными кавказскими бровями и рано обозначившейся плешью, украдкой озирались как-то кисло, словно в поисках источника неприятного запаха или подло леденящего по ногам сквозняка, с выражением: «Так вот на что ушло наше бабло…» Эбергард походил за экскурсией в почтительном отдалении, наручных часов, цепи на груди или перстня, соответствующих этой компании, на нем не было, своевременно подал в помощь Лене Монголу два воспламеняющих вопроса («Откуда, говорите, мрамор везли?» и «А кто же придумал всю эту красоту?») — пламя в топке пыхнуло с новой силой, паровоз дрогнул, загудел и потащил дальше вагоны: бар, кухня и личный кабинет с небольшой такой сценой и бильярдную в цоколе, где восемнадцатилетняя чемпионка Москвы по бильярду, с высоко открытыми черноколготочными ногами, готова налечь на стол и показать, какие штуки выделывают кий и шары. Эбергард отцепился и медленно выкатился на веранду, где и застыл, проскрипев колесными парами, не осмеливаясь погрузиться в рыжую кожу диванов и кресел, — также, боясь осквернить, маялся стоймя бедняк — невысокий очкастый дедушка в зимних, не вполне сияющих ботинках, на которые он беспокойно поглядывал, зная за собой слабину; вдвоем с дедушкой они и маячили на веранде, пока не выбежал Леня Монгол в поисках тишины для приема поздравлений по телефону; доктор юридических наук трогал, разглаживал листья, стволы и цветы кадочных насаждений — всё живое! — и показательно улыбался, словно собеседник мог его видеть, кивал, жмурился, казалось, на затылок Лене Монголу струилось ароматическое масло для успокоения, бодро откликался:

— Принято! Так точно! Есть «так держать»! Разрешите исполнять?!

Леню Монгола уже подпоясали подаренной шашкой, на голову нахлобучили папаху с красной лентой наискосок поверх двуглавой самодержавной кокарды. Эбергард двинулся к герою — не спеши, несрочное дело, так, на веранде возле фуршетных столов наросли гости, ряженный в полковника милиции пучеглазый артист с отсутствующей шеей обследовал прибывающих металлоискателем, обнаруживая в сумочках дам детские соски, а из внутренних карманов мужских пиджаков вытягивая белые бюстгальтеры с кружевной отделкой, — публика хохотала и выстраивалась перед припадавшим на колено суетливым фотографом, совершенно не замечавшим нескольких серьезных господ, предусмотрительно подославших к нему насупленных «помощников» с «вон тех не фотографировать, услышал меня?!»; залитая загаром певица Ирина Коростелева в прозрачном платье (в жизни ростом полтора метра! — и где же та грудь? — да там вообще нет груди! — во врет телевизор!) рассаживала, заглядывая в двухстраничный печатный список гостей с рукописным хвостом.

— Ни хрена себе, — восхитился Эбергард, как только Леня Монгол опять заметил его, — Коростелева!

— Подарок друзей.

— А это кто? — Эбергард показал на дедушку в зимних сапогах — тот так и стоял в углу веранды, не приближаясь к напиткам и закускам, словно ждал автобуса или другого какого-то вида городского транспорта, что проходит через веранду и его заберет.

— Диссертацию мне писал, — Леня Монгол сам словно только что его вспомнил. — И первый-то раз — провалил. Я, честно говоря, думал его… Закопать. Как меня отговорили?! Юрий Александрович, да не бойся, садись, рубани салатиков!

— Вы у нас… — певица Коростелева нашла в списке и усадила Эбергарда прохладной рукой напротив Муджири, хозяина универмага «Райские вершины», усмехнулась его восторженному:

— И танцевать будете?

— Может быть, буду.

Ни один мужчина не молчал, все пытались запомниться. Так странно — он знает Коростелеву уже столько лет, а она с Эбергардом не знакома!

Ничего не ел потому, что дородный, медлительный и капризный, переживший четыре шунтирования Муджири кушал очень изящно: накалывал вилкой нужный кусочек, заворачивал его в нужный листик, обмакивал в одну плошку, в другую, откусывал с нужного бока и придирчиво жевал, проверяя на подлинность наслаждение; знал про каждое блюдо: как называется, из чего делают и как правильно есть — Эбергарду оставалось только щипать лаваш и разглядывать добавленную к ним за стол даму с нарисованными бровями в траурно-черном платье, глубоко открывающем вялую грудь; запястья дамы обвивали браслеты, в ушах качались золотые бубенцы — бывший судья Востряковского суда Верка Братищева теперь работала на какого-то рейдера; официант нагнулся к ее застывшей белокурыми волнами и острыми всплесками прическе, что-то подробно и почтительно перечисляя, но ответ получил краткий:

— Водки!

Переодевшись медсестрой, Коростелева два раза спела и понесла микрофон от стола к столу (Леня Монгол подсказывал, кому прилично «дать слово»); скоро, исчерпав общепонятные «ректор государственно-статистического университета», «председатель правления банка „Возрождение и преодоление“», «генеральный директор авиакомпании „Сибирские крылья“» и перейдя к весомым и ясным немногим «друг», «большой друг виновника торжества», «уважаемый человек из высокого дома», «человек, который работает на самом-самом верху рядом с самым-самым сильным человеком», обойдя половину, Коростелева еще раз переоделась, оставшись в одних колготках, и с чувством сказала, что споет лично для офицера и ученого Леонида Успенского и его друзей, он идет с ними по жизни и: