Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904-1940 - Август Кубичек

И хотя я принял решение ехать в Вену, мне – в отличие от моего друга – не хватало необходимой решимости исполнить его, несмотря на все разногласия. Но Адольф уже подготовил почву. Не поставив меня в известность, он убедил мою мать в моем музыкальном призвании. Ведь какая мать не хотела бы услышать, что ее сыну прочат блестящую карьеру дирижера, особенно когда она сама так любит музыку? А также она испытывала вполне оправданное беспокойство за мое здоровье, так как мои легкие больше не могли выдерживать постоянную пыль в мастерской. Так что моя мать, которая полюбила Адольфа точно так же, как фрау Клара полюбила меня, склонилась на нашу сторону, и теперь все зависело от согласия моего отца. Он не противился открыто моему желанию. Мой отец был во всех отношениях противоположностью отцу Адольфа, каким мне описывал его мой друг. Он всегда вел себя тихо и, очевидно, не интересовался тем, что происходит вокруг него. Все его помыслы были связаны с делом, которое он создал из ничего, успешно провел его через тяжелые кризисы и теперь превратил в достойное уважения, процветающее предприятие. Он считал мои музыкальные наклонности пустым дилетантизмом, так как он не мог поверить в то, что можно построить надежную жизнь на более или менее бесполезной игре на скрипке или каком-либо другом инструменте. И наконец, он не мог понять, что я, познавший бедность и несчастья, хотел отказаться от стабильности в пользу неясного будущего. Как часто я слышал от него слова: «Синица в руке лучше журавля в небе» или горькое «И зачем я так надрывался?».

В мастерской я трудился еще больше, чем когда-либо, потому что не хотел, чтобы говорили, будто я забросил работу ради занятий музыкой. Мой отец видел в моем рвении знак того, что я хочу остаться в этой профессии и когда-нибудь взять дело в свои руки. Мать знала, как предан отец своей работе, и поэтому молчала, чтобы не расстраивать его. Так что в то время, когда мое музыкальное будущее полностью зависело от поступления в Венскую консерваторию, все, казалось, зашло в тупик в нашем домашнем кругу. Я лихорадочно работал в мастерской и ничего не говорил. Моя мать тоже ничего не говорила, и мой отец, думая, что я наконец отказался от своего плана, делал то же самое.

В этой ситуации нас пришел проведать Адольф. С одного взгляда он понял, как обстоят дела, и немедленно вмешался. Для начала он ввел меня в курс дела относительно своих собственных дел. Во время своего пребывания в Вене он навел подробные справки об изучении музыки, и теперь он дал мне точную информацию по этому вопросу, сказав в своей искушающей манере, какое огромное удовольствие он получал от посещения опер и концертов. Воображение моей матери тоже разгорелось от этих ярких описаний, так что принятие решения становилось все более и более настоятельным. Но было необходимо, чтобы моего отца убедил сам Адольф.

Трудная задача! Что толку было в самом блестящем красноречии, если старый мастер-обойщик не питал никакого уважения ко всему, что было связано с искусством? Он очень хорошо относился к Адольфу, но, в конце концов, в нем он видел лишь молодого человека, который плохо учился в школе и был о себе слишком высокого мнения, чтобы учиться какому-нибудь ремеслу.

Мой отец терпимо относился к нашей дружбе, но в действительности он предпочел бы для меня более здравомыслящего товарища. Поэтому положение Адольфа было неблагоприятным, и удивительно, что тем не менее ему удалось склонить моего отца на нашу сторону за такое сравнительно короткое время. Я бы понял, если бы происходило бурное столкновение мнений, – в этом случае Адольф был бы в своей стихии и смог бы выложить все свои козыри. Но все было иначе. Не могу вспомнить, чтобы вообще состоялся какой-либо спор в обычном понимании этого слова. Адольф подошел к этому вопросу так, будто он не имел большого значения и подразумевалось, что решение зависит от одного отца. Он принял тот факт, что мой отец лишь наполовину дал свое согласие, предложив временное решение: так как текущий учебный год в Консерватории уже начался предыдущей осенью, мне следует поехать в Вену лишь на некоторое время, чтобы немного осмотреться. Если возможность для учебы будет соответствовать моим ожиданиям, я мог принять окончательное решение. А если нет, я мог возвратиться домой и войти в бизнес отца. Адольф, который ненавидел компромиссы и у которого обычно было кредо: все или ничего, согласился, что удивительно, на такое предложение. Я был блаженно счастлив, как никогда в своей жизни, так как теперь добился своей цели, не расстроив отца, и моя мать разделяла мою радость.

В начале февраля Адольф вернулся в Вену. Его адрес остался прежним, сказал он мне, когда уезжал, так как он заплатил за комнату фрау Цакрис вперед. Я должен был написать ему и сообщить заранее о своем приезде. Я помог ему отнести багаж на вокзал: четыре чемодана, если я не ошибаюсь, и каждый из них был очень тяжелым. Я спросил его, что в них лежит, и он ответил: «Все мои пожитки». Это были почти одни книги.

На вокзале Адольф снова заговорил о Стефании. Он сказал, что, к сожалению, у него не было возможности поговорить с ней, так как он ни разу не встретил ее одну, без сопровождающих. То, что он хотел сказать Стефании, предназначалось только для ее ушей. «Может быть, я напишу ей», – добавил он в заключение. Но я подумал, что эта идея, высказанная Адольфом впервые, говорила просто о замешательстве или, самое большее, легком утешении. Мой друг вошел в поезд и, стоя у окна, пожал мне руку. Когда поезд тронулся, он крикнул мне: «Скорей приезжай ко мне, Густл!»

Моя добрая матушка уже начала готовить мою одежду и белье для поездки в огромную, неизведанную Вену. В конце концов даже мой отец захотел внести свой вклад: он сделал для меня большой деревянный сундук, укрепленный железными полосами. Я положил в него мои ноты, а матушка заполнила оставшееся место одеждой и обувью.

Тем временем от Адольфа пришла почтовая открытка, датируемая 18 февраля 1907 года с изображением коллекции доспехов Венского музея истории искусства. «Дорогой друг, – так она начиналась (и такое обращение доказывало то, как сильно углубилась наша дружба после смерти его матери), – дорогой друг, я с волнением ожидаю вестей о твоем приезде. Напиши скорей, чтобы я мог подготовить все для праздничной встречи. Вся Вена ждет тебя, поэтому приезжай скорей. Я, конечно, приеду встретить тебя». На обратной стороне открытки он написал: «Сейчас погода здесь улучшается. Надеюсь, и у вас там погода станет лучше. Ну, как я уже говорил, сначала ты остановишься у меня. Потом мы посмотрим. Здесь можно достать фортепиано в так называемом «Доротеуме» (торговый и аукционный дом в Вене, один из крупнейших в Европе; регулярно проводит аукционы произведений искусства и других ценностей и товаров, принимает на хранение ценности, производит их оценку, в благотворительных целях выдает дешевые залоговые кредиты. Основан в 1707 г. Называется в память о находившемся здесь в 1360—1782 гг. монастыре Святой Доротеи. – Пер.) всего за 50—60 флоринов. Привет тебе и твоим достопочтенным родителям от твоего друга Адольфа Гитлера». За этим шел постскриптум: «Снова прошу тебя, приезжай скорей».

Адольф адресовал эту открытку, как обычно, Густаву Кубичеку. Иногда он писал имя как Густав, а иногда Густаф. Он от всего сердца не любил мое имя Август и всегда называл меня именем Густл, которое было ближе к Густаву, чем к Августу. Вероятно, он предпочел бы, чтобы я формально сменил имя. Он даже обращался ко мне Густав, когда писал мне на мой день ангела, в праздник святого Августина, 28 августа. Под моим именем стоит аббревиатура «студ.», и я помню, что ему нравилось называть меня «студ. муз.».