Розовая пантера - Ольга Егорова

— А ты ее любишь? — спросила она.

— Кого? — Он искренне не понял вопроса. — Ах, ты об этом. Да перестань…

Он замолчал. Маша вздохнула — в принципе говорить им больше было не о чем.

— Знаешь что? Собирай-ка ты свои вещички. Без скандала.

— Маша…

— Ну что, Маша? Она ведь ждет тебя, хочет быть с тобой. А я не хочу. И не хотела никогда.

— Сама ведь тогда на улице… — возразил он.

Ей нечего было ответить — на самом деле тогда на улице сама.

— Уходи.

Он чертыхнулся, выругался неожиданно и непривычно грубо, никогда она от него таких слов не слышала, рывком открыл шкаф — деревянная дверца стукнулась о стену, осыпалась крошечная горстка штукатурки с потолка. Достал спортивную сумку и принялся не глядя заталкивать в нее свои вещи. Она смотрела на него и совсем не думала уже о нем.

— Послушай, — обернулся он уже на пороге. — Ты теперь, наверное…

Она как-то сразу догадалась, о чем он хочет спросить. Хочет и не может, не решается, не желает, наверное, выглядеть в ее глазах совсем уж законченным подлецом. Не понял, значит, до сих пор, что ей все равно, абсолютно все равно…

— Ты про ядерную кнопку?

— Про какую кнопку? — не понял он.

— Про ядерную. На которую я могу нажать и разрушить весь твой мир, если уж твоя порядочность не позволяет тебе называть вещи своими именами. Пожалуй, я так и сделаю — позвоню твоему обожаемому Бирюкову и объясню ему, что к чему. Наябедничаю, ведь так и должна поступить любая нормальная женщина в сложившейся ситуации. А может, и не буду ябедничать. Я подумаю, Глеб, над этим вопросом.

Он снова чертыхнулся, достал из кармана брюк ключи и швырнул их на полку.

— Кстати, — она тоже порылась в карманах и протянула ему жетончик из химчистки вместе с чеком, — куртку свою не забудь забрать.

Дверь захлопнулась — с грохотом, какого никогда еще не слышали соседи.

Маша снова вернулась в комнату, снова села на диван. Огляделась вокруг — одна. Встала, задвинула шторы на окнах, прикрыла осторожно распахнутую дверцу платяного шкафа. Потом достала из-за дивана пылесос, включила. Почему-то захотелось убраться в квартире.

Работа — это счастье. Много работы — много счастья. Чем больше на столе этих листков, тем больше возможности почувствовать себя счастливой. Только бы еще телефон продолжал звонить не переставая. Приказы, накладные, расходники. Кофе — начальнику в кабинет. Сполоснуть чашки. Почему нельзя работать в выходные? Почему нельзя оставаться на работе на ночь и продолжать разбираться в этих накладных, приказах, отвечать на телефонные звонки, приносить кофе начальнику в кабинет? Для чего вообще глупые люди придумали это свободное от работы время? Кому и, главное, для чего оно нужно?

Про Глеба она даже не вспоминала. Он исчез из ее жизни и из ее памяти одновременно — просто захлопнул дверь с громким стуком и перестал существовать даже в виде воспоминания. Только иногда, натыкаясь в квартире на его забытые вещи — помазок в ванной, выстиранная и так и оставшаяся сушиться после стирки на балконе футболка, клетчатые тапочки на полке в прихожей, шариковая ручка, — вспоминала. Вспоминала и сразу же забывала, отвлекаясь то на пролетевшую за окном птицу, то на чайник, пронзительно свистящий на кухне. По привычке начинала иногда готовить ужин, но потом, почти сразу же осознавая, что в этом больше нет необходимости, прекращала приготовления. День, второй, третий. Накупила целую кучу книг, истратив почти весь аванс, расставила на полках, иногда брала не глядя, открывала. Только в руки почему-то попадалась все время одна и та же, и открывалась странным образом на одной и той же странице: «…и целовались с песком на губах, думая о смерти». Снова и снова.

Маша взяла книгу в руки, внимательно рассмотрела. Что за мистика? Потом все же разгадала первую загадку: переплет в одном месте слегка треснул, поэтому книга и открывалась все время на одной странице. А потом и вторую: формат издания был нестандартным, большого размера, книга выступала в череде остальных вперед, к краю полки, как будто просилась в руки. Все просто как дважды два. И не следовало искать какого-то мистического смысла в этих словах. Ни с кем и никогда она не целовалась с песком на губах и о смерти думала лишь однажды.

Что-то должно было произойти. Она чувствовала, что живет как будто вне времени и пространства в каком-то подвешенном состоянии ожидания. Как замороженный овощ, извлеченный из морозильной камеры и оставленный на столе до момента приготовления. Ощущение было не слишком приятным, поэтому она и торчала на работе целыми днями, задерживаясь иногда на полтора, а то и два часа. С усердием поливала не вызывающие прежде в душе никаких чувств цветы на подоконниках, разбирала ящики в письменном столе, полки с документами, наводила порядок в архивах.

На третий день вечером, когда она только что пришла домой с работы, позвонил Глеб. Невнятно бормотал в трубку извинения, предлагал встретиться и все обсудить. Искренне не поняв, что он подразумевает под словом «все», она от встречи отказалась. Повесила трубку и тут же опять забыла про Глеба, мельком глянула в зеркало — все то же незнакомое лицо отражалось в нем. Подошла ближе, взлохматила волосы — отражение стало лохматым, но по-прежнему оставалось чужим. Может, все то, что случилось в тот вечер, ей просто приснилось? Она уже ни в чем не была уверена.

Однажды утром она проснулась, не услышав привычного звонка будильника. Посмотрела в окно — там было светло, а часы показывали восемь минут десятого. «Суббота», — прозвучал приговор в сознании, она даже застонала и повернулась на другой, бок, мысленно уговаривая себя заснуть, проспать хотя бы еще час, хотя бы полчаса, укоротив эту субботу пусть на несчастные тридцать минут.

Ничего не получилось — сны, которых она никогда не помнила, растворились в воздухе под натиском утра и неожиданно яркого, не осеннего совсем солнца. Сон — это чудо природы, вкуснейшее из блюд в земном пиру, сказал Вильям Шекспир когда-то. Уж сегодня ей точно больше не попасть на этот пир. Нужно было вставать, нужно было заполнять чем-то этот день, от которого теперь уже не уйдешь никуда, который все равно рано или поздно должен был наступить — и вот…

Включила телевизор, попыталась сосредоточиться на спортивных новостях на первом канале, пожалев искренне и впервые в жизни о том, что не является спортивной болельщицей и победа сборной не может стать для нее причиной для радости. Она пощелкала, поискала эту причину на других каналах, но так и не нашла. «Нет у тебя никаких причин для радости, — вынесла себе мысленный приговор, потом извлекла из самых дальних уголков подсознания бодренький голосок: — И для грусти тоже нет!» Голосок казался каким-то противным и мерзким. Не вызывающим ни капли доверия. Она выключила телевизор, поднялась с постели, зашла на кухню — не пирог же печь в самом деле! — повернулась и пошла в ванную. Долго лежала в теплой мыльной пене, вымыла два раза волосы, высушила феном, неумело уложила в подобие прически. Слегка коснувшись тушью, затемнила ресницы. Выпила кофе. Посмотрела на часы — половина одиннадцатого. Посмотрела в зеркало… «Не может быть!» — промелькнула мысль. Снова посмотрела в зеркало и убедилась — на самом деле быть этого не может. Ей просто показалось на миг. Привиделась снова — она, та, другая. Кажется, в ее глазах застыла обида и боль. «Показалось, просто показалось…» — тихо прошептала, убеждая себя.