Миром правят Ротшильды. История моей семьи - Ги де Ротшильд

И правительство колебалось, прислушиваясь к демонстрациям, вплоть до переговоров на улице Гренель.

Об этих переговорах писали все. Для меня и, полагаю, для большинства французов, правительство в тот день пришло в себя. С того момента Помпиду владел ситуацией. В течение трех дней и ночей всем казалось, что он вездесущ – спокойный, улыбающийся, уверенный в себе, удивлявший своей физической выносливостью профсоюзных ветеранов, потрясавший всех своим острым и ясным умом, крывшимся в этом полноватом, округлом человеке.

С точки зрения физической, нравственной и психологической он стал человеком, соответствующим своей должности. Я видел в этом отражение личной философии Жоржа: в его глазах непростительной ошибкой для политика было улыбаться своим противникам, пренебрегая теми, кто проголосовал за него. Напротив, он считал, что следует игнорировать противников и привлекать к себе их сторонников, укрепляя собственные позиции. Непоколебимый в противоположность уже сдавшей позиции буржуазии, он стал истинным героем переговоров на улице Гренель. Партия была выиграна; ситуация взята под контроль.

Повышение зарплат и другие льготы были лишь разменной монетой в уже достигнутом соглашении. Помпиду торжествовал, высоко подняв свои знамена.

Как всегда, в памяти зрителей остается последняя картина, если она достаточно ярка. Каждый, даже тот, кто не читал газет, где скопом поносили всех старых политических кляч, каждый отныне был убежден, что лишь один человек, не дрогнув, удержал кормило государства.

С того момента на стол были вброшены кости для другой партии.

Через несколько дней после переговоров Помпиду пригласил нас в Матиньон. То, что он нам рассказал, подтверждало мои впечатления стороннего наблюдателя. Однажды, в частной беседе, он, несмотря на свою обычную сдержанность, признался нам:

– На тот период приходится самый драматичный день в моей жизни. Когда де Голль исчез, ничего не сообщив о своих намерениях, сказав мне по телефону двусмысленную фразу: «Обнимаю вас», земля разверзлась у меня под ногами. Я почувствовал на плечах тяжкий груз брошенного человека и всю ответственность власти. Я не мог понять, чего хочет генерал, и боялся худшего. Скажу правду, никогда в жизни я так не тревожился…

* * *

Выборы в законодательные органы укрепили его статус героя. Де Голль хотел сменить правительство, но сохранить Помпиду как премьера. Жорж попросил две недели на размышление, продолжая придерживаться теории, которую он как-то изложил мне: институты Пятой Республики могли слаженно функционировать, только если сохраняется иерархия между главой государства и главой правительства. Если премьер-министр очень долго занимает свою должность, это может привести к пагубной двойственности. А потому, считал Помпиду, ему следует, хотя бы на время, уйти из властных структур.

Его окружение и друзья, конечно, попытались уговорить его остаться; аргументов хватало. И Жорж, обычно не поддававшийся влиянию других, по зрелом размышлении согласился с их точкой зрения.

Когда истек назначенный срок, он объявил Генералу, что согласен. Де Голль ответил кратко:

– Слишком поздно. Я только что принял другое решение.

Так случилось, что в этот день я обедал с Помпиду наедине. Он пришел совершенно потрясенным. Он метал громы и молнии, то приходя в ярость, то впадая в тоску. Жорж, всегда прекрасно владевший собой, потерял выдержку и спокойствие, всегда придававшие ему силу. В первый раз я почувствовал, что он задет, уязвлен и очень раздражен.

Тогда и для него тоже начался «переход через пустыню». Какая-то горечь поселилась в нем, его разговоры были уже не столь изысканны, скептическая сдержанность уступила место какому-то недоброму настрою.

Я решил поговорить с ним серьезно и подвергнуть «дикому» психоанализу его отношения с генералом, не сказав Жоржу, что выступаю в роли аналитика:

«Я уже давно хочу с вами поговорить… на трудную для вас тему. Я размышлял о той психологической ситуации, в которой вы оказались. Де Голль всегда был чудовищно холоден с близкими. Его равнодушие к людям общеизвестно; кстати говоря, отчасти это вообще свойственно великим государственным деятелям; они не могут позволить, чтобы политика страдала из-за их собственного щепетильного отношения к отдельным личностям. У де Голля, на мой взгляд, к этому добавляется что-то вроде презрения к человечеству в целом: сторонники кажутся такому человеку бесхарактерными, приближенные – корыстными, остальные люди – фальшивыми. В конце концов, как бы разнообразны ни были люди посредственные, они всего лишь ничтожные актеры на французской политической и исторической сцене. Вы же, Жорж, и только вы, смогли сломать это презрение благодаря вашим достоинствам, вашему бескорыстию, вашему таланту. За многие годы де Голль неоднократно доказывал вам свою дружбу и свое уважение. Он оказывал вам доверие в том, что касалось его частной жизни, он вас допустил в свой ближайший круг и оставил вас в правительстве, в то время как другие были отправлены в отставку. Вы единственный, в ком он нашел сыновнюю преданность, отсутствие личных амбиций и импонировавшую ему энергию интеллекта. Вы получили удовлетворение, вы были горды тем, что овладели этой неприступной крепостью, тем, что вас оценили за ваши моральные качества и способности.

И вот одним июньским днем он вдруг стал обращаться с вами как с посторонним, избранник оказался изгнанным. Вы поняли, если бы он решил сменить премьера, вы бы согласились, но вы не ожидали, что вас могут так безжалостно выбросить.

Дорогой Жорж, у вас – сердечная рана, а не просто уязвленное самолюбие. Скажем прямо: вы думали, что генерал любит вас, как сына, и вы ведете себя так, как если бы он был вашим отцом».

Жорж несколько минут молчал, а затем наша встреча завершилась. Только на следующий день он сказал: «Ги очень проницателен».

Жорж расстроился не потому, что его отстранили от власти. Вся беда была в том, как это сделали. С его точки зрения, отставка разрушила то представление о себе, которое у него сложилось. Высокомерный и невежливый ответ генерала, холодность и неприступность, которые Помпиду не раз наблюдал в отношениях де Голля с другими людьми, теперь затронули его лично.

Я не сужу генерала, который, я в этом уверен, вовсе не хотел убрать Помпиду. Напротив, де Голль, несомненно, видел в нем достойного преемника себе. «Отправьтесь путешествовать, пусть вас узнают за границей», – посоветовал он Жоржу. Политическое завещание де Голля, которое он доверил Помпиду, – и не забрал, несмотря на установившиеся между ними прохладные отношения, – то завещание, которое Помпиду должен был обнародовать в день смерти генерала, – еще одно тому свидетельство. Если де Голль с кем-то и хотел свести счеты, так это с Францией, или, скорее, с теми французами, которые больше не желали иметь с ним дело. И референдум 1969 года, который многие близкие к генералу люди, в том числе и Помпиду, считали самоубийственным, был, в конце концов, лишь безнадежной попыткой рассеять сомнения, бросить вызов внешним обстоятельствам и обрести утраченные контакты.