Адония - Том Шервуд

— Готов? Тогда передай на время ему свою шпагу.

— Ты на что намекаешь? — с вызовом повернулся к ней Николас. — Поединок боевым оружием?

— Никаких намёков, — спокойно произнесла Адония. — Обычное дело. Да, поединок боевым оружием. До первой крови.

— А что! — захохотал Фердинанд. — Кровь совсем не хуже краски, джентльмены! Ведь так?

— Патер нам головы поснимает, — заметил Цынногвер.

— А до того Николас с неё голову снимет, — дёрнул плечом Глюзий.

— Ах, брось, дорогой, — мило улыбнулась Адония. — Джентльмены подтвердят, что я немного преуспела в защите.

— Подтвердим, — вполне уже серьёзно произнёс Фердинанд.

— Ну хорошо, — снова неуверенно повёл плечом Глюзий. — Но только до первой крови.

Маленький, побледнев, стараясь не смотреть Адонии в глаза, подал ей боевую шпагу. Николас с лёгким поклоном принял тяжёлую шпагу Глюзия. Зрители не спеша разобрались по кругу. Николас и Адония встали напротив друг друга.

— Итак, чтобы строго! — в последний раз сказал Глюзий. — Первая кровь — схватке «стоп»!

— Ну разумеется, дорогой! — высоким голосом «пропела» Адония. — Как прикажешь…

Николас заметно нервничал. Одно дело, когда ты, как бы резвясь, мажешь противника краской. И совсем другое — когда в лицо тебе смотрит «рабочая» синяя сталь. Он, как манекен на пружинке, с дальней дистанции, раз за разом наносил неопасные удары, и Адония так же однообразно парировала.

Зрители были внимательны и молчаливы. Все понимали, что детские поединки с краской и балахонами остаются в прошлом. И тот, кто сейчас пометит противника кровью, приобретёт репутацию. Интригу в поединок привносило ещё и то, что Глюзий, с одной стороны, и Регент с Фердинадом, с другой, были вроде бы тоже соперниками. Исход поединка необъявленно отмечал «чья школа лучше».

Теперь синеглазая фехтовальщица, как бы переняв очередь, выбрасывала клинок в неопасные, «пугающие» уколы, а Николас заученно защищался.

Никто не заметил, какой миг Адония выбрала для того, чтобы стремительно переменить манеру боя. Перебросив шпагу в верхнюю позитуру, она предъявила собравшимся серию бешеных декстров, а в конце этой серии, коротко простонав, сделала длинный выпад. И, в ту же секунду выпрямившись и повернувшись к Николасу спиной, обнажив в недоброй улыбке влажные белые зубы, быстрым шагом направилась к Глюзию. Тот непонимающе смотрел на неё. Фердинанд шумно выдохнул. А Адоний, приблизившись, подняла шпагу и конец её вытерла о коричневый Глюзиев камзол.

— Вот тебе, дорогой, — негромко сказала она, — первая кровь. Она же — последняя.

За её спиной раздался звук упавшего тела.

— Что молчишь? — склонив голову набок, Адония ласково смотрела Глюзию прямо в глаза. — Я нарушила хоть что-то из правил?

— Нет, — не разжимая зубов, выдавил Глюзий.

— Сколько было труда, Глюзий! — громко сказал склонившийся над Николасом Фердинанд. — Сколько лет, сколько работы! — И, выпрямившись, подытожил: — Готов. Точно в сердце.

— Итак, джентльмены, — демонстративно невесело произнёс Регент, — идём к патеру. Боюсь, что через десять минут мы будем завидовать Николасу.

Дружно, не произнося больше ни слова, вся компания, — и Маленький в том числе, — прошагала к выходу с фехтовального поля. Николас так и остался лежать, нелепо подвернув под себя руку с тускло отсвечивающей шпагой.

Однако, вопреки всем ожиданиям, патер не проявил даже ничтожного недовольства. Пощёлкивая длинной ниткой потемневших от времени чёток, зевнув, он проговорил:

— А ведь казалось, что Николас — хороший боец.

И, помолчав полминуты, добавил:

— Соберитесь в кают-компании вечером, дети мои.

Капитаны, облегчённо переводя дух, удалились. Они были удивлены той бесстрастностью, с которой патер встретил известие о роковом поединке. Но удивление их было бы ещё больше, если бы они ещё на минуту остались в апартаментах настоятеля монастыря. Люпус, отбросив в сторону чётки, быстро ходил, потирая руки, от стены к стене и, едва не постанывая от удовольствия, говорил:

— Ах, не ошибся я в тебе, девочка! Ах, не ошибся

О чём говорилось вечером в кают-компании, Адония не знала: она не была приглашена. Но патер, поднявшись к ней вечером, сообщил:

— Капитаны согласились вывесить ещё одну чёрную доску. С твоим именем.

— Доску, на которой отмечается сумма личного взноса в сокровищницу? — Удивлённо спросила девушка. — Но ведь я не добыла для монастыря ни одного пенса!

— Это на сегодняшний день, дочь моя. Но, скажу по секрету, если мы с тобой сумеем воплотить задуманный мною план, то на твоей доске мы напишем цифру, которая будет больше, чем доход капитанов — всех, вместе взятых.

— Что мне предстоит сделать, патер?

— Для начала — поменять имя.

— На какое?

— Выбирай любое из девяти.

Люпус достал из рукава толстый свиток, развязал стягивающую его ленту и, перекладывая листы, стал читать:

— Елизавета, Эстэр, Хлоя…

— Мне нравится имя Эстэр. А кто это?

— Одна из девяти девочек-сирот, которые воспитываются в надёжных семьях или пансионатах.

— Как я?

— В точности — как ты. И все на тебя похожи. Рыжеволосые и синеглазые.

— Я так полагаю, что сделано это было специально?

— Конечно.

— Но для чего?

— Для убедительности. Представь, что один лендлорд, барон Джордж Гаррет, познакомившись с Эстэр, возжелает навести о ней справки. И что узнают доверенные, посланные им порученцы? Что эта девушка — действительно сирота, воспитывалась в весьма строгих правилах, что она имеет синие глаза и рыжие волосы. А также то, что совсем недавно она возвращена под опеку почтенного настоятеля некоего английского монастыря.

— Так, порученцы узнают и сообщат барону. Что дальше?

— Барон женится на ней.

— Барон Гаррет… женится на мне, в то время как я буду именоваться Эстэр?

— В точности так. И, дочь моя, что из этого следует?

— Что из этого следует? — эхом откликнулась Адония.

— Что пришла пора собираться в дорогу. Все подробности плана я расскажу тебе завтра, в карете. А сейчас, если хочешь, позвони вниз, слугам, и потребуй вставить в свои двери замок. Чтобы во время нашей поездки не думать о покое своих любимых вещей и своей драгоценной картины. А кошку на время отсутствия поручи повару. Думаю, что донна Бэлла в этом случае будет не слишком огорчена.

Утром следующего дня из ворот монастыря медленно выкатили две большие кареты. В одной предназначалось путешествовать Адонии, во второй — патеру. Но в это утро оба они сидели в первой карете. Их разделял дорожный столик, составленный из двух половинок, откинутых от дверец. На столике лежало много бумаг.