Северная Пальмира - Роман Буревой

– Спасибо тебе, что дом сберёг. – У Элия перехватило горло. У него есть настоящий дом и собственный маленький домашний божок. Дом для римлянина всегда больше чем жилище. Это его убежище и храм.

– Я-то сберёг, да ты, гляди, не разори. Дом хороший. Гарпоний Кар строил его сразу после войны. В те года много было мерзких коробок понаделано, потому как Руфин, учитывая обстановку в Империи, провёл в сенате закон против роскоши и обложил налогом каждую колонну. Таких уродских зданий полно в Северной Пальмире.

– В Риме их тоже хватает.

– Но Гарпоний Кар был достаточно богат, чтобы построить красивый дом и не подсчитывать, сколько придётся заплатить за колонны. А хозяйка твоя скоро прибудет? Ты не бойся, я над ней шутковать не стану.

– Нету хозяйки. – Элий опустил голову.

– Э, так не пойдёт. Без хозяйки дому нельзя. «Дом холостяка несовершенен» – это ваша римекая поговорка. Я не для того дом берег, чтобы несовершенство терпеть.

Слова домового вызвали боль. «Несовершенство» прозвучало как «уродство». В древности уродство и несчастье считалось карой богов. Тот, кто несчастен, не угоден небожителям. Горе надо прятать, от горя – очищаться. Потом люди стали терпимее, и боги смягчились. И все же в несчастьях всегда видишь кару и в первый момент непременно воскликнешь: «За что?»

– Ты – мужчина ещё не старый, женись. Неужто никого нет на примете?

– Есть…

– Так в чем дело?

– Она меня не любит.

– Вот так удивил! Не любит – так влюби. Что она любит больше всего? Конфеты, сладости, наряды? Что?

Элий на секунду задумался.

– Больше всего она любит игры. Театральные представления и гладиаторские бои.

– Так устрой ей игры. Или спектакль. Постарайся для любимой, хозяин. А уж я постараюсь, чтобы у тебя в дому всегда был уют.

– Элий, тебе прислали письмо, – сказал Квинт, заходя в триклиний и оглядываясь – проходя через атрий, он слышал голоса, а вошёл и увидел только Элия. Не рехнулся ли хозяин окончательно? Сидит один в триклинии и разговаривает сам с собой.

Элий разорвал конверт.

«Лета просит тебя прибыть в гостиницу „Европа“, в номер „L“.»

Ему казалось, что сердце его сейчас разорвётся.

Лета… Так Летиция назвалась при их первой встрече.

Хитросплетения металлических ветвей и цветов, покрытые тончайшей позолотой. Элий остановился возле решётки подъёмника. Для изгнанника в Северной Пальмире слишком много золота, мозаик, дорогих ковров, тепла, света. И времени… Но времени в любом изгнании более чем достаточно. Только время это отравленное, оно бесконечное и одновременно мгновенно проходящее. Здесь ничего не дождаться: ни подъёмника, который почему-то не желает спускаться с верхнего этажа, ни новостей, ни перемен – ничего. Элий вновь глянул на золочёную стрелку. Она упорно стояла на цифре «III». Элий открыл дверь на лестницу и стал подниматься. Квинт тащился следом.

«Я жесток с Квинтом, – подумал Элий. – Я со всеми жесток».

Мелкий марш очень удобен для его искалеченных ног.

Элий отыскал дверь с номером «L» и постучал. Никто не отозвался. Он вновь постучал. Тишина. Пришлось идти вниз за администратором. Тот выслушал Элия и удивился. Вполне искренне: пятидесятый номер давно уже пустует. Да, номер снят и оплачен до октябрьских Ид, но домна Лета – под таким именем записалась молодая особа в книге регистрации – не появляется несколько дней. И не распоряжалась кого-либо пускать к себе в номер. Элий протянул служителю письмо. Двести сестерциев довершили дело. Служитель уступил. Вновь поднялись наверх. Служитель открыл своим ключом номер. Элий обошёл комнаты. Вещей почти не было. Он с благоговением коснулся оставленной на кровати туники. В шкафу на полке лежало аккуратно сложенное платье. Что-то знакомое и незнакомое. Элий даже не мог сказать – принадлежат эти вещи Летиции или нет… В комнатах стоял терпкий возбуждающий запах.

– Чем это пахнет? – спросил Элий.

– «Вененум». Очень модные нынче духи, – отозвался Квинт. – Кто-то вылил здесь целый флакон.

Однако на столике нашлось письмо, и на сложенном вчетверо листе было написано «Элию». Её почерк он не мог не узнать. Взял бумагу. Медлил. Потом развернул лист. Ему часто снилось такое: он получает от Летиции письмо, распечатывает, силится прочесть – и не может. Видит буквы, но они расплываются, и смысл ускользает. И тогда во сне, сделав усилие, Элий начинал шептать слова, сознавая, что на самом деле в письме написано другое. Но что написано на самом деле, он прочесть не мог.

Вот и сейчас он смотрел, а букв не видел.

– Читай, – сказал Квинту и протянул листок.

– «Я не была. Я была. Нет меня. Нет у меня желаний. Лета», – прочёл Квинт.

Элий не мог понять, зачем Летиция привела в записке текст старинной эпитафии. Зачем подписалась именем «Лета»?

– Все? – спросил Элий. Квинт кивнул. – Не может быть! Там вовсе не то написано! – Он вырвал лист бумаги и прочёл сам:

«Я не была. Я была. Нет меня. Нет у меня желаний. Лета».

Она как будто оплакивала себя.

Элий медленно спустился по лестнице, вновь почему-то не воспользовавшись подъёмником, и в атрии столкнулся со Всеславом. Молодой гладиатор, видимо, возвращался из амфитеатра. Да, кажется, сегодня имя Сенеки было в списках. Гладиаторы боялись его, как чумы. Коли Всеслав на арене, наверняка будет кровь. И смерть – очень вероятно. За глаза Сенеку прозвали Фобосом[24]. Всеслав об этом прозвище знал, и оно ему нравилось.

– Ты ко мне? – В голосе Всеслава послышалась мольба. Он почти заискивал. – Я не знал… Но сейчас все устрою… Эй… сюда! – кликнул он служителя.

– Я не к тебе.

– Нет? – В глазах Всеслава была такая тоска.

– Ты сегодня сражался? – спросил Элий.

– Ну да, с Эпиктетом. Его увезли в больницу. Зайдём ко мне, отметим победу.

– Эпиктет сильно пострадал?

– Какое мне дело? Я выиграл… Мы все знаем, на что идём. Это ты стараешься никого не убить. Публике такое не нравится. Твоя популярность падает.

– Не стоит думать лишь о том, как угодить публике.

– Зачем же тогда я пошёл в гладиаторы? И ты – зачем?

– Я уже говорил – исполнить желание.

Слова Элия разозлили Всеслава. Он их не понимал.

– Ты врёшь! – закричал юноша. Несколько человек, сидевших в углу атрия на скамьях, обернулись. – Ты нагло врёшь! Тебе нужна слава! Такая слава, какую не удавалось стяжать никому до тебя!