Азимут бегства - Стивен Котлер

Он подошел к окну и стал не отрываясь смотреть в тем ноту. Бездонное небо полно звезд. Койот наполняет виски стакан Анхеля, потом свой.

— Давай выпьем. — Он высоко поднимает руку со стаканом.

Анхель смотрит на Койота, поднимает свой стакан и улыбается, зная, что скоро, после всего, отправится в Италию.

Позже, когда Анхель засыпает на узкой кушетке, Койот находит в папке раздел, толкующий об Обществе. Он знает многое о подобных группах и понимает, что Исосселес, кто бы он ни был, не принадлежит к ним. Если бы падре был членом Общества, то Койот скончался бы на обочине дороги, а не сидел бы в этой гостиной с ушибленным бедром, помятыми ребрами и тупой болью в ступнях. А сие значит, что Исосселес и его дружки шли за Койотом в одиночку и сами его отыскали. Это значит, что у них были для этого возможности. Это также означат, что если Исосселес смог его найти, то он знает, кто такой Койот, и если, зная это, он все же явился, то — ну что ж — выходит, что Исосселес — свихнувшийся сукин сын, и Койоту теперь предстоит много бессонных ночей.

— Что это?

Дверь открыта, Анхель все еще держится за ручку, отсекая прихожую от заката пасмурного февральского дня. Прошли ровно сутки с того момента, как он познакомился с Койотом. В дверном проеме небо цвета паровозного дыма. Он катался на лыжах, мальчик играл в снегу, что-то в нем пока не желало сдаваться.

— Это, — повторяет Койот, держа в руке письмо из папки Пены, то самое, над которым когда-то Анхель и Пена ломали голову целый вечер.

— Эту штуку, Койот, мы называем письмом, — Он все еще в лыжном наряде. — Обожди секунду.

Анхель ставит ботинки и лыжи в угол и вешает куртку в шкаф, а потом идет в гостиную, к Койоту.

— Это еще одна проблема, — говорит Койот и бросает бумаги на стул.

Дверь закрывается, и в комнату вползает сумрак. С первого же взгляда — по тяжести штор, по запаху, по свету лампы — ясно, что Койот пробыл в комнате целый день, просидев на одном из стульев, нащупывая нужные углы. Вчера выпало восемь дюймов снега, и Анхель пытался уговорить Койота прокатиться на лыжах, но тот только отрицательно покачал головой. Ребра еще сильно болят, на правой руке не спадает опухоль, а запястье багровое в месте, где к нему примерзли наручники.

— Рассказывай, что это. — Во взгляде Койота нет никакого выражения, он холодно смотрит на Анхеля, потом на письмо, потом снова на Анхеля.

— Пива? — спрашивает Анхель, направляясь в кухню.

— Я задал тебе вопрос, — резко отвечает Койот.

Анхель слышит, но не хочет слушать. Сквозь туман слов, стараясь отделаться от него, он все же идет на кухню, и там они наконец начинают разговор. Анхель не может представить себе Койота в гневе, не может вообразить, на что способен этот рослый и сильный, как медведь, человек. Он останавливается, легонько поворачивается на носке левой ноги, это очень мягкое движение, выражающее готовность тела, прежде чем он войдет в комнату, где стоит Койот, слегка ссутулив свои невероятно широкие плечи. Очень, очень медленно Анхель протягивает руку и касается локтя Койота самыми кончиками пальцев. Нужен контакт.

— Ты как себя чувствуешь? — спрашивает он, глядя Койоту прямо в глаза. В последнее время от открыл, что в такой реакции есть сила; надо сохранить полное спокойствие и сразу переходить к сути ситуации.

Койот тяжело переводит дыхание.

— Спокойствие, — говорит он, встряхнув головой.

— Спокойствие.

— И пить хочется, — произносит Койот. Он уходит в соседнюю комнату, говоря «Я сам, сиди», резко взмахнув рукой.

Анхель берет в руки пакет. Мелко написанные серыми чернилами слова. Не больше двадцати страниц, но все сложены как письма, аккуратно сложены, по одному листочку. Должно быть, на это ушло порядочно времени.

— Откуда это взялось у Пены? — спрашивает Койот, вернувшись в комнату и протянув Анхелю открытую бутылку.

— Она никогда мне об этом не рассказывала, иногда на нее просто что-то находило, и она показывала мне разные вещи.

— Она что-нибудь вообще говорила об этом?

— Насколько она могла судить, такие письма рассылаются один раз в месяц, рассылка занимает несколько дней, но это только слухи. Она говорила, что знала и о других выпусках, но не смогла их отыскать. Вот и все.

— Источник в Ватикане? — спрашивает Койот, в голосе его странно звучат радостные нотки.

— Она считала, что письмо составлено иезуитом. Здесь все касается комментариев к священным книгам. Пена проследила судьбу всех книг, упомянутых в письме. Ни одной из них больше не существует в природе.

— Стало быть, это очень осторожный иезуит.

— Пена говорила то же самое. — Он подходит к окну и поднимает штору, закуривает и наблюдает угасающий день.

— Это наш единственный след, по которому будет безумно тяжело идти.

— Отработай назад, — советует Анхель.

— Я и хочу отработать назад, если, конечно, у тебя нет желания поехать в Ватикан и помахать там этими листочками, чтобы посмотреть, кого убьют первым. — Койот пьет пиво. — Кто получает эти письма? Я хочу сказать, куда они направляются после публикации?

— Не имею ни малейшего представления. Пена тоже так и не смогла этого понять. Она говорила, что это то же самое, что держать веревку и не знать, где находятся ее концы.

Анхель кладет недокуренную сигарету в пепельницу и берет в руку письмо. Мелко написанные слова, серые чернила. До него доходит странность этого обстоятельства.

— Койот, почему чернила серые?

— Что? — Койот отвлекся от своих мыслей.

— Чернила, — он протягивает письмо Койоту, — смотри, они серые. Я видел это и раньше, но не задумывался. Они серые, а не черные, это очень странный цвет для чернил.

— Странный, — медленно произносит Койот.

— И даже очень странно.

— Знаешь, Анхель, у меня есть одна сумасшедшая идея. — Он впервые за сегодняшний день улыбается и идет к телефону.

Габриаль сидит, как на троне, в кабине «кенуорта» образца сорок девятого года. Машина увешана плакатами «Жить свободным или умереть», хромированная решетка радиатора ощерилась хищной ухмылкой. Ноги Габриаля упираются в лакированную текстуру передней панели, голова периодически ударяется о черную кожу сиденья, глаза прикованы к окну, за которым пролетает пейзаж. Злобный пузатый коротышка Будда сидит в шести дюймах от его тяжелого ботинка. Статуэтка приклеена к панели, и Габриаль смотрит на нее с тех самых пор, как поймал эту попутку на выезде из Теллурида. Он строит отношения, словно они в один прекрасный день сохранят ему жизнь.

Кто-то угнал его машину, он не может найти пропавшего куда-то Липучку, а глаза его горят от хронического недосыпания. Он проводит неделю в бесплодных поисках, ждет и расспрашивает, но никто не видел Липучку и не знает, где он может быть. Вчера вечером ему позвонил Койот, и Габриаль уехал, оставив записку на двери дома Липучки. Что делать дальше? Он упаковал вещи, захватил старую гитару и уехал. Гитара лежит у него на коленях, его гитара-путешественница, как он ее называет, выщипывает из струн слезливую мелодию, что-то в духе «Жизнь страдальца» Хепа Тонса. Это только одна вещица из необъятного репертуара. Ноги движутся в такт нежному всхлипыванию, трепетным нотам, и когда между словами возникают паузы, он просто мурлычет ассонансы, выдерживая ритм, паря в пространстве и свободном полете.