Арена - Никки Каллен

— Они у тебя есть?

— Нет.

— И что, он так просто ушёл?

— Улыбнулся на прощание. Мне потом ужасно не везло три дня: всё падало, ломалось, билось, но ничего, прошло.

— Слушай, Макс, это адски страшная история. Пойдём отсюда, — Снег схватил Макса за руку, стащил его с кресла, и они пошли дальше, до кухни, где догорал огромный камин, было тепло и пахло куриным бульоном со специями. Снег сразу сел возле камина, на маленький табурет, ножки в форме львиных лапок, красный бархат; он продрог, в замке было холоднее, чем на улице. Снегу казалось, он попал в сказку, хронику Менильена: камины эти, величиной с дверь в спортивном зале их школы, длинный стол с лавками, прямо из рыцарских хроник, пол из красных треснутых плит, много-много посуды, гроздья перца и чеснока висят на стенах, кувшин молока на столе. «Хочешь есть?» — спросил Макс, Снег кивнул, Макс хлопнул холодильником — тоже высотой с Эверест, достал салат, ветчину, поставил на одну из десяти конфорок сковороду и разбил туда три яйца, перемешал вилкой, накидал молока, перца, помидоров, и у Снега закружилась голова; он ведь даже не ужинал дома, разорался сразу, как пришёл со школы, что жизнь ужасна, потому что наступил в прихожей на теннисный мяч и упал пребольно на спину, младшие засмеялись, Снег поднялся, кряхтя; вышел отец, они поругались, и Снег, проиграв, побежал наверх, в свою комнату, хлопнул дверью, расплакался, заснул, а потом проснулся среди ночи и решил, что пойдёт на гору, в замок, — сделает то, что никто из смертных до него не пытался. Перелез через ограду и попал в сад — тихий и дивный, весь в снегу, будто из стихов Рильке; долго плутал по нему, словно по лабиринту, а потом внезапно вышел, как из-за угла, на главную аллею, ведущую к парадной двери… Он согрелся, рассказал, что ссорится с отцом сколько себя помнит; у них странная семья, Макс слышал про Рафаэлей: папа и мама хиппи, девять детей с чудными, открытки с видами из отпуска, именами: Облачко, Осень, Снег, Лепесток, Ромашка, Луг, Калина, Капелька, Река; жили они все в большом доме, в котором всё разваливалось и скрипело, и все вещи лежали где хотели, и ничего нельзя было найти: масло могло стоять на полу, и младшие играли с ним в парикмахерскую, используя вместо лака для волос; кто-нибудь из старших обязательно медитировал посреди кухни или гостиной, и все об него спотыкались; телевизор и радио орали вразнобой, и ещё кто-нибудь играл у себя в комнате на бас-гитаре… Снег не знал, почему ссорился с отцом; «в тебе есть что-то иезуитское, — сказал однажды отец, — любишь ты за всеми наблюдать и читать всё документальное, люди для тебя — орехи: что внутри? Ты детектив, сыщик, Холмс, Фандорин, Дюпен»; Снег разозлился, потому что отец сказал правду, и причём так, мимоходом…

— Любимцы в семье — это Река и Оливер, вообще его зовут Луг, но он взял себе имя Оливер, в честь Оливера Твиста, своей первой роли в школьном спектакле, и Капелька, она сейчас беременна от одного чувака, своего одноклассника, смешной такой парень, худючий, серый такой, офисный, мы все ломаем голову, что она в нём нашла, сама такая яркая; Река постоянно путешествует, присылает Капельке открытки, она всё никак не дождётся, когда окончит школу и поедет за ним; а Оливер актёр, он такой красивый, ты просто не представляешь, у людей вещи из рук выпадают, когда они его видят впервые; Оливер с Рекой могут мысли читать; а я ничего не могу, я рядовой ребёнок, я ничего не умею, только музыку сочиняю…

— Играешь в гараже на бас-гитаре? Ешь и можешь рассказывать с полным ртом, — Макс положил серебряную вилку восемнадцатого века, с вензелем, поставил прозрачный стеклянный бокал, в котором был салат, и красную глиняную тарелку с омлетом, и большую чашку горячего чая — чёрного, с ароматом клубники со сливками, себе налил тоже, в такую же чашку — большую, зелёную, с фотографией лимонов, сел напротив, обхватил чашку руками; Снег понял, что его слушают.

Не, это Лепесток играет на басе, я просто пишу. Мама научила меня играть на пианино, оно у нас, правда, развалилось совсем, там кто-то цветы посадил из девчонок, — представляешь теперь мой дом? И научила нотной грамоте, и я просто пишу, как ты пишешь книги, а играть должен целый оркестр…

— У нас в библиотеке есть рояль, настоящий, Дюраны де Моранжа его из Вены привезли, на нем Ференц Лист играл, а ты сможешь сыграть?

— Когда? Я сейчас поем, и ты меня выгонишь.

— Куда? Под снег? Я без сердца, что ли, по-твоему, средневековый злобный феодал?

А разве нет? Не бывало ещё такого, чтобы Дюран де Моранжа дружил с парнем из народа.

— Ты устал, расстроен и бредишь, я тебе сейчас постелю в спальне, что рядом с моей, — махнул рукой Макс. — Когда твои родители будут тебя искать?

— Не раньше послезавтра, когда со школы позвонят и спросят, почему я прогуливаю. А, не позвонят, у нас телефон не работает: провод кто-то из младших перекусил кусачками, играли в испанских партизанов.

— Ладно, зайдём завтра по дороге из школы к тебе, отпросим тебя ко мне пожить.

— Макс, ты что, зачем?

— Не хочешь, не живи. Я думал, ты хочешь — посмотреть, что в замке на вершине горы.

— Я хочу, но…

— Привидений испугался? Сплетен тёток в очереди к кассе в супермаркете?

— Нет, тебя. Ты вдруг живой, настоящий, простой и разговариваешь. Я думал, к тебе надо будет лет десять подкрадываться, стараясь не шуршать…

— Я просто одинокий, маленький, единственный в роду Дюран де Моранжа; а тут — вдруг мы друзья?

— Не хватает ещё слова «старый», — они с Максом засмеялись, тронутые честностью друг друга; потом пошли с канделябром в спальню, соседнюю с Максовой, «ничего себе «соседняя», топать почти километр», — сказал Снег; они шли сначала по винтовой, как в маяках или библиотеках, узкой лестнице, свет от свечей отражался в зрачках и на стенах, холодных, каменных, отполированных, Снег боялся коснуться их плечом, боялся, что они совсем холодные, изо льда, что всё это — дом Снежной королевы, и, словно прочитав его мысли, откуда-то сверху налетел ветер и задул обе свечи. Снег не закричал, но охнул и схватил Макса за тёплую маленькую руку, словно девчачью в кино, на страшном месте; Макс удивился, но промолчал, руки не отнял, даже сжал ободряюще, и они стояли так минут пять, слушая дыхание друг друга и ветер за каменными стенами башни, ощущая пространство — высоту, эхо, тишину, будто стояли у моря и вглядывались в даль, а башня росла и росла, и кружилась вокруг них, до самых небес, и скоро стала такой огромной, что с её высоты можно было смотреть, как строятся города; а потом Макс вывел их в коридор, широкий, как аллея в главном парке города, ночной свет шёл сквозь витраж: ангел на коленях, меч вонзил в землю, над ними летит голубь с розой в клюве, — и свет этот, лунный, снежный, был таким ярким, разноцветным, словно в театре, ложился на их молодые лица, менял их, как маски, как грим, у Снега аж глаза заболели от такой красоты. «Лабиринт, — повторил Снег, — я заблужусь»; «ты быстро привыкнешь», — ответил Макс, открыл дверь комнаты: в ней было тихо и пыльно, над кроватью — балдахин, бахрома и кисти, будто огромная паутина, на ночном столике — ваза для фруктов и ночник, Макс включил его; «так здесь есть электричество?» «местами»; ночник был классический, венский: белая пузатая фарфоровая ножка и бумажный оранжево-розовый шуршащий абажур — вещь, которая превращает в дом любое пристанище. Из шкафа Макс достал постель: огромную шёлковую простынь с кружевами, три таких же подушки, розовое стёганое одеяло; «не замёрзнешь?» «не знаю» «я разожгу камин» «о, научи». Возле беломраморного — словно алтарь в огромной церкви посреди города, на главной площади, площади Звезды, — камина лежало несколько десятков поленьев, они пахли смолой, «Рождеством», — сказал Снег, огляделся; комната могла принадлежать девчонке: белый, с розами ковёр, ворс мягкий и пушистый, как персидский котёнок, и почти по щиколотку, ходишь, как по сугробам; на окнах белые и розовые атласные шторы, такой же балдахин; на стенах — искусные фотографии кукол со всего мира. «Это комната мамы, бывшая, — коротко ответил Макс. — Единственная, где я ещё хоть иногда прибираюсь, не в память, а просто потому, что она не похожа на весь остальной замок…» Потом Снег найдёт в шкафу платья, маленькие, тонкие, длинные, безучастные, будто только-только из магазина, никто их не носил, не крутился в них перед большим зеркалом, а из ящика ночного столика вытащит старую-старую пудру, перчатки — вечерние, длинные, белые, веер к ним — белый, с тонким китайским рисунком, тростник на ветру, пасмурное небо, розовая птица, и несколько книг: «Корабль дураков» Грегори Норминтона и «Парфюмер» Патрика Зюскинда, в покетбук, и дневники архитектора, построившего католическую церковь неподалёку от их городка, в которую ходит Макс, и маленький старинный молитвенник; разложит всё на кровати, подумает, но никаких выводов не сделает: вещи слишком случайны, чтобы описать или придумать человека; словно из гостиничного номера. Мебель в комнате резная, из розового дерева, позолота, купидончики; у окна кушетка, возле камина, кроме поленьев, низкие, почти кукольные креслица, всё обито этим бело-розовым, переливающимся, роскошным атласом. «Ничего, что такая комната? — спросил Макс. — Это типа стиль рококо»; похоже на домик Барби; «Ничего, — сказал Снег, — вот только моя комната величиной ровно со здешнюю кровать»; «Кстати, — сказал на прощание Макс, — привидения здесь, в замке, всё-таки есть, но ты их не бойся; если хочешь, спи со светом, главное, правда, ничего не бойся, это страх порождает привидений и предрассудки»; и ушёл; Снег лёг в эту снежно-розовую постель, посмотрел в балдахин: брякнется сейчас какой-нибудь паук, но никто не брякнулся, только шуршали за окном деревья и потрескивали поленья в камине. Здорово — подумал Снег; невероятно, Макс живёт здесь почти один — не считая загадочной бабушки, которая никак не представлялась Снегу; это тебе не мечты об острове типа, вот разбогатею, и куплю себе остров, и буду там жить совсем один, бродить по пляжу, есть устриц; всё равно на этом острове появятся друзья, блондинки и кабельное… Никто не представляет себе такого одиночества и уединения, какое есть в этом замке, — жить по-настоящему независимо от времени, телевидения, от будущего, от любви… Наверное, рассказы Макса просто гениальны…