Картезианская соната - Уильям Гэсс

Ей было, судя по рассказам, десять месяцев. Наверно, на десятом месяце жизни ее детскость и увяла.

С течением времени Эмма начала воспринимать ту реальность, которую представлял мир для ее родителей. Отец был земледельцем, он взрывал землю железными орудиями и сажал сою, но его не интересовала ни земля, ни бобы, а только то, что они принесут ему; и небо интересовало его в том же смысле, и ветер, и дождь. Однажды ручей вышел из берегов и затопил луг. Он увидел только озеро вместо поля. Он не заметил, что полоса яркого света легла на вспаханную землю, как знамя. А там, где комья земли подходили к поверхности, свет мутнел. Эмма наблюдала за тем, как ветер морщит воду, так что порой верхушки глыб обнажались, подобно вновь созданной земле. Робинзон в Англии? Нет, в Айове. Ее воображение разыгрывалось.

А ее мать счищала грязь с их одежды, именно чтобы удалить грязь, а не восстановить чистоту; и пыль стирала, чтобы ее уничтожить, а не чтобы восстановить отражение в зеркале или вид на лес сквозь окно. Она крепила выстиранное белье к веревке прищепками, как будто защелкивала наручники на преступнике. Эмма видела, как отвращение стекает по рукам ее, словно пот, и искажает суть задачи. Она не говорила сковородке: «А ну-ка, освобожу я тебя от жира», а обращалась к жиру: «Убирайся прочь, пачкотня сатаны!»

Эмма предпочитала иметь мебель, собранную и склеенную, а не сбитую гвоздями, не только потому, что гвоздями был прибиты руки Христа к кресту, но они же довели Еву до жизни, полной горя и трудов. Мать никогда не плакала над разлитым молоком, но про себя ругалась, и губы ее кривились от горечи проклятий. Эмма научилась видеть в брызгах проявление законов природы и прихотливое сочетание бледных серо-голубых пятен. Когда она читала, что дети иногда играют со своими испражнениями, ей было понятно почему.

Может быть, отец перестал инспектировать ее, когда заметил, что она наблюдает за ним, просто наблюдает, что его открытое лицо и прямой взгляд стали предметом разглядывания, как моча в горшке, желтая и пузыристая, а к его жестким репликам прислушиваются рассеянно, как к камерной музыке.

Он носил сапоги, чтобы не вступать в навоз, по его объяснению, хотя никогда на памяти Эммы не держал иных животных, кроме кур. Хриплый и гордый вопль петуха взлетал с крыши курятника и со скалы стихов Бишоп. Возможно, там найдется подходящая строчка. Отец стаскивал сапоги на заднем крыльце, и Эмма потом находила отпечатки его пальцев на запыленных голенищах. Эмме отпечатки казались красивыми. Как те доисторические отпечатки пальцев, которые находят в пещерах. Отцовские сапоги были в четыре ладони высотой, а может, и все пять.

Девчонкой Эмма постоянно бегала босиком и постепенно набралась отвращения ко всем частям своего тела, которые оставались неприкрытыми, сперва к лицу и рукам, потом и к ногам; она обнаружила, что загрубевшие подошвы потеряли почти всякую чувствительность. А теперь ноги сделались костлявые и нежные, они ощущали сотрясение пола, когда поезд проносился вдали, за тремя полями и одной рощей.

Она сама была остатком, осадком, легким, как бесплотный свет унаследованного дома. Мать Эммы умерла в постели, которую, без сомнения, успела возненавидеть, в постели, которую отец заполнял собою каждую ночь, пока ее болезнь не изгнала его, а мать лежала, как бы связанная узлом, и сквозь тьму смотрела ввысь, призывая смерть. Кто бы не пожелал ей, чтобы призванная пришла быстро? Эмме хотелось узнать, испытывала ли ее мать хоть раз момент… экзальтации. Мелкие жестокости выматывали ее. И дребедень ежедневных трудов, длящихся, пока не угаснет свет дня. Все тот же дешевый фаянс на столе. Все та же пыль, ослепляющая зеркала и устилающая подоконники. Столько лет все тот же ревень с огорода, запасание морковки и яблок, переборка проросшей картошки. Все то же беспощадное солнце летом. А потом — глубокий холод и снежные заносы. И семья — трое в доме, в разных углах. Эмма любила сидеть на полу в своей комнате, прислонившись спиной к еле теплой батарее, и читать, с теплым платком на коленях, напрягая глаза в плохо подобранных очках. Иногда до нее доносились шумы — мать подметала, или стирала, или размеренно нажимала на педаль швейной машинки. А отец корпел над цифрами, переставляя их, пересчитывая, надеясь улучшить хилый итог, потому что расходы все время норовили превысить доход. Между тем они сами шили свои мешковатые платья, они питались собственными запасами корнеплодов, они резали, ощипывали и варили собственных кур, хотя Эмма долго отказывалась от обедов после того, как однажды сомлела, увидев пучок свежевырванных потрохов, зажатых у отца в кулаке; они таскали хворост из соседской рощи, они собирали ягоды, и яблоки-дички, и листья одуванчика, и закрывали в банках бузину, и варили яблочное желе, и пастеризовали бобы и томаты, и даже откармливали кур выращенной своими руками кукурузой. Из чего же тогда складывались расходы? Не такие уж и большие, соглашался отец. Но они ели то, что росло на огороде, как белки или кролики, и то, что находили в лесу, как олени; посадки сои не подкармливались, они не могли себе позволить приобрести новомодные химические удобрения. И единственная механика, которая у них еще работала, были руки, ноги и вечно ругающийся рот отца.

на утренней траве,

Для тебя лучше, если б я умерла раньше, сказала мать Эмме, которая сидела у кровати, покачиваясь в качалке. Эмма не поняла, что она имела в виду, но звучало это как подведение итога, и объяснение, конечно, имелось, но Эмма знала, что будет оно малоприятным, а потому не желала слушать и даже думать обо всем этом, однако ее преследовала эта фраза, что-то вроде приговора, и думать она не переставала. И качалка под нею, собственно, не качалась, а просто тряслась, воспринимая нервную дрожь Эммы. Ей думалось, что никогда она не заведет себе мужа, который бы глазел на ее тело, хватит с нее уже и отца; никогда не будет работать на кого-то, пришивать пуговицы на рубашку, раздвигать перед ним ноги или торопить, чтобы не опоздать в церковь. И все равно жизнь у нее сложится точно как у мамы. Будет терпеть, пока не умрет, так уж повелось. По всему миру, насколько она могла судить, всюду было то же самое.

Умирающим дается огромная власть. Эмма размышляла о том, знала ли мама об этом. Все, что говорит умирающий, называется «сказанным на смертном одре». Все, что говорит умирающий, — это обвинение, или подведение итогов, или смысл жизни, или исповедь. «Для тебя лучше, если б я умерла раньше». Что это было? Исповедь, подведение итогов, смысл жизни, прозрение, провокация?

Мама пыталась привлечь Бога на свою сторону в борьбе с болезнью, но хождение в церковь ни к чему не привело; молитвы оставались без ответа, как письма, затерявшиеся на почте. Дни наступали и уходили, никем не оцененные. Желудок мамин не мог ничего удержать. Она проводила в ванной больше времени, чем в постели. Наверно, мне нужно сделаться, как Эмма, и перестать есть, говорила она. Была ли воистину даром такая жизнь, какая ей досталась, — не быть близкой ни с кем. Никогда не видеть, как радость вспыхивает в глазах человека, встретившего тебя. Отец мой небесный, дай мне пострадать еще немножко, еще задержаться в этой юдоли горя и слез. Мне нужно окучить и полить картошку, протереть окна, вымыть посуду и заштопать белье.