Тамерлан - Александр Сегень

– Прекрасно. Я так и знал, – промолвил Тамерлан. – Приведите мне теперь этого негодяя Сулейманбека, которому недолго остается произносить свое имя вслух. Молиться Аллаху он тоже скоро будет молча.

Искендер с каменным лицом ждал дальнейших указаний.

– На сегодня достаточно, – сказал ему Тамерлан. – Складывайся. Сейчас мы поговорим с этим проклятым азербайджанцем.

Мирзе Искендеру никоим образом не хотелось беседовать с Сулейманбеком, и прежде всего потому, что тот оказался предателем, доносчиком, а уж потом по разным другим причинам. Но ему предстояло в это черное, как деготь, похмельное утро выдержать еще и это испытание. В шатер ввели уже связанного Сулейманбека.

– На колени, собака! – вскричал Тамерлан. – Даю тебе возможность в последний раз насладиться своим языком. Через пять минут его у тебя не будет.

Мирза Сулейманбек растерянно посмотрел на своего государя, затем на мирзу Искендера, и по виду обоих понял, что дело его гиблое.

– Пощадите, хазрет! – воскликнул он, падая на колени.

– Пощадить? – усмехнулся Тамерлан. – Я и так пощадил тебя. Я хотел отрубить тебе язык, но так, чтобы он оставался заключенным в своей шкатулке. Потом все-таки передумал и решил оставить шкатулку у тебя на шее. А с языком все же придется расстаться. Он у тебя как помело, сметает весь мусор.

– Мирза Искендер! – воскликнул азербайджанец. – Разве вы не говорили мне вчера за дастарханом про потаенную книгу?..

– Это была шутка, мирза Сулейманбек, – холодно ответил Искендер. – Неужели вы думаете, что я мог и впрямь… И как только у вас язык повернулся оклеветать меня!

– Больше он не будет поворачиваться, – решительно сказал Тамерлан. – Эй, держите его. Юзбаши Ослан, а ты отрежь язык мирзе Сулейманбеку.

– Язык? Только язык? – оживился юзбаши, извлекая из ножен щегольской европейский кинжал-дуссак.

– Если ты подозреваешь его в связи со своей женой, можешь отрезать еще что-нибудь, – усмехнулся Тамерлан. – Мне нужен только язык. Сулейманбек, ты хочешь сказать что-нибудь, прежде чем навсегда утратишь способность говорить?

– Да, хочу! – выпалил мирза, схваченный с двух сторон могучими лапами двух нукеров. – Я не виноват перед вами, хазрет! Я был верным слугою вам!

– Никто и не говорит, что ты виноват, – отвечал Тамерлан. – Виноват язык, он и потерпит наказание. И почему ты говоришь о себе «был»? Ты и останешься моим верным слугой, даже еще более верным – без языка-то.

– Пощадите его, хазрет, – робко попросил Искендер. Не от души попросил, а лишь вспомнив о том, что он христианин и должен сожалеть о недругах своих.

– Вот еще! – фыркнул Тамерлан. – Не хочу. Ослан, выполняй!

Азербайджанец отчаянно завопил, но расторопный юзбаши ловко справился со своим заданием. Окровавленный язык Сулейманбека лег на серебряное блюдце, стоящее на столике перед Тамерланом. По знаку великого эмира казненного увели.

– Мирза Искендер, – сказал Тамерлан, глядя на отрезанный язык, – вот видишь, при помощи этого маленького инструмента можно петь хвалебные гимны, а можно клеветать на своего вчерашнего сотрапезника. Странно, что и для того, и для другого Аллах создал один и тот же орган, правда? Можешь взять его себе на память.

– Мне бы не хотелось… – пробормотал Искендер.

– А я говорю: бери! И храни у себя. Проверю!

Как ни страдал от похмелья в то утро мирза Искендер, а мученья послов короля Энрике были не меньшими. Дон Альфонсо, который вообще не пил вина, не имея к нему пристрастия, лежал пластом, зеленый и мокрый, а персиянка Афсанэ и слуги-испанцы суетились вокруг него с разными притираниями и примочками, как над лежащим на смертном одре. Дон Гомес только посмеивался и говорил, что он не прочь сегодня продолжить веселье. А почему бы и нет? Сегодня он проснулся в объятиях хиндустанки Гириджи, которая тотчас вознаградила его за пробуждение своим мастерством, ведь некогда она прошла большую школу и служила в храме, где поклонялись священному каменному столбу Лингаму[72]. И теперь рыцарь пребывал в отличнейшем расположении духа, шутил и смеялся над доном Альфонсо и наигранно сочувствовал дону Гонсалесу, которого после такого количества вина терзала больная печень.

Писатель лежал на левом боку и обеими руками держался за бок правый. Он стонал и кряхтел, морщась и крепко сжимая губы. Но, как это ни покажется странным, мучился он больше даже не от боли в печенке, а от сознания, что наложница Нукнислава, которая волей-неволей должна была отдаться ему, ибо так повелел Тамерлан, удрала от него вчера во время разгульного пиршества. Сбежала, и до сих пор нигде не могут ее найти.

Ее образ стоял пред ним как нечто желанное и светлое, сладостное и таинственное. Она призвана была спасти его от болезней, оздоровить, ведь все последнее время, лет пять-шесть, он чувствовал себя неизлечимо больным, угасающим, с каждым днем утрачивающим жизненные соки.

Вот сейчас бы она присела рядом с ним, погладила его по волосам, прикоснулась губами ко лбу, потом положила свою ладонь к нему на печень, и боль мгновенно бы испарилась. В том, что дон Гонсалес попросту влюбился в красивую и неприступную лужичанку, он никоим образом себе не признавался, но сердце его тосковало по ней, и он искал каких-либо разумных объяснений этой тоске.

А главное – как она посмела, плутовка! Ведь сам сеньор Тамерлан приказал ей служить наложницею у испанского посла дона Руи Гонсалеса де Клавихо!..

«Ах, Нукнислава, Нукнислава!» – кряхтел он тихонько, взывая к ее благоразумию.

В полдень дон Альфонсо немного очухался, и они с доном Гомесом вдвоем позавтракали. Дон Гомес при этом хвастался, что у него всегда с похмелья отменнейший аппетит. А дон Гонсалес с отвращением думал о еде, встал, чтобы умыться и переодеться в новый камковый халат, подаренный вчера сеньором Тамерланом, и снова улегся на мягкое ложе из веселых хотанских ковров, золотисто-желтых и розовых, украшенных изображениями летучих мышей, бабочек, цветущих веток и свастик. Мысли его продолжали витать вокруг больной печени и исчезнувшей славянки.

После полудня, когда приближалось время очередного намаза, зухра, явился Мухаммед Аль-Кааги. Точнее, сначала в просторные комнаты дворца Баги-Нау, отведенные для послов короля Энрике, вошли трое слуг с огромными кувшинами, наполненными вином, затем вбежала молоденькая и очень хорошенькая девушка, лицо которой почти не скрывала прозрачная накидка. А уж за ней вошел Мухаммед и, поздоровавшись с послами, объявил:

– Великий сеньор сетует на то, что вы вчера стеснялись и почти не притрагивались к вину. Он утверждает, что, по его мнению, франки за ужином обычно выпивают до ста кубков вина, а достопочтенные послы, как видно, из скромности не решались вчера поступать по своим законам. Посему он прислал вам эти кувшины, чтобы вы могли осушить их прежде, чем вас перевезут в сад Баги-Дилгуш, куда и сам великий сеньор не так давно соизволил переехать.