Выживший - Джеймс Фелан

Я вернулся в комнату, где мы вчера ужинали, и нагнулся над картой Манхэттена, которую разложил на столе Калеб. На ней стояла недопитая бутылка вина.

Он один на улице. Пьяный, с оружием. Что он там делает? Зачем ушел? Мы же собирались завтра пойти вместе, какое срочное дело не могло подождать?

Я в последний раз взглянул на карту: она была вся в пометках. Через Пятую авеню, мимо книжного магазина, на юг тянулась жирная черная стрелка с надписью возле острия: «Ракета». Действительно, Калеб рассказывал, что нашел застрявшую в стене целехонькую ракету. Рядом была сделана приписка красной ручкой: «Может, военные ищут ее?».

Неужели он пошел туда за этим? Один посреди ночи? Безумие!

На самом ли деле Калеб нашел в Челси Пирс выживших, или их породило его воображение? Во многом он напоминал меня — такого, каким я был в первые двенадцать дней. Я старался, чтобы каждая минута была занята, ни мгновения не сидел на месте — лишь бы не сойти с ума. Калеб явно не желал принимать реальность. Может, конечно, мне все виделось в мрачном свете и никакой депрессии у Калеба не было и в помине. Но он точно что–то скрывал. Может, он давал волю чувствам в комиксах, над которыми работал. Может, у него была какая–то тайна.

Необязательно понимать человека — достаточно ему доверять.

Калеб — мой друг, а сейчас дружба важна, как никогда. Я раздраженно ударил кулаком по стене, а потом еще раз, и еще — я бил, пока не стало больно. Город сожрал очередной день.

Вздохнув, я стал складывать карту и вдруг заметил пометку: в районе Верхнего Ист–Сайда был нарисован черным маркером кружок, а рядом кривыми печатными буквами — Калеб был пьян, когда писал — одно–единственное слово: «Мама». Родительский дом!

Озираясь по сторонам, я шел на север, туда, где жила семья Калеба. Ветра не было, и ночную улицу наполняли звуки, которых я раньше не замечал: вот зашуршал, сползая, какой–то обломок в общей куче, вот треснул под ногой кусок кровли.

Отсюда было недалеко до здания ООН: вполне возможно, оно разрушено или выжжено изнутри, как другие. Там не осталось никого из тех, с кем я познакомился в лагере. А может, кто–нибудь остался: мертвый, искалеченный, окоченевший — так еще хуже. Мне хотелось помнить это место и связанных с ним людей такими, какими я помнил их сейчас. Так Калеб помнил родителей. Получается, я заставил его думать о них, заставил идти проверять, что с ними случилось? А что с ним будет после того, как он все увидит? Реальность вокруг нас страшнее самого изощренного вымысла.

С облегчением я понял, что штаб–квартира ООН осталась южнее и мне не придется проходить мимо. Конечно, я испытывал что–то вроде любопытства, но пусть лучше все остается как есть: я вполне могу отложить знакомство с судьбой ооновской штаб–квартиры на потом.

Квартал между Пятьдесят девятой и Шестидесятой улицами выглядел так, будто на дорогу пытался приземлиться большой самолет. Прямо посреди проезжей части лежал огромный реактивный двигатель с меня ростом, два квартала зданий по обеим сторонам дороги превратились в руины. От самолета — теперь и не понять, военного или гражданского — мало что осталось: краска обгорела и слезла, листы обшивки висели лохмотьями, крылья превратились в два искореженных металлических скелета.

Я попытался пройти напрямик, но толстый слой снега слишком хорошо маскировал ямы и пустоты в завалах. Рисковать не стоило — лучше обойти.

Я развернулся. Охотники.

Четверо, нет, шестеро. Все мужчины, еще молодые, чуть старше меня, очень худые, изможденные, с глубоко запавшими глазницами, кажущимися почти черными в лунном свете. Успели заметить меня? Идут за мной? Выслеживают, охотятся?

Распределение наших ролей в пищевой цепочке не вызывало никаких сомнений, так что у меня был только один вариант: повести себя как жертва, которая вот–вот станет пищей, но совсем этого не хочет. Я пригнулся к земле и побежал.

34

Но далеко я уйти не смог. От ужаса ноги не слушались, и я просто спрятался среди завалов совсем рядом с тем местом, где видел охотников, и сидел тихо–тихо, стараясь не дышать. Прямо передо мной из–под снега торчала замерзшая рука — синяя, как ночное небо. Меня затошнило от страха — совсем недавно я обнаружил за своим организмом такую особенность. Изо всех сил я подавлял позывы к рвоте. Горло сдавило железной рукой, из глаз текли слезы.

Охотники были рядом, совсем рядом: я слышал шаги, слышал невнятное бормотание. Нас разделял совсем тонкий обломок то ли крыла, то ли фюзеляжа.

Я закрыл глаза и превратился в слух: сколько их? Вот один, второй, третий, четвертый… Получается, их было четверо, не шестеро? Если они окружат меня, я окажусь в ловушке, потому что за спиной лист холодного металла и бежать будет некуда.

Когда–то я смотрел фильм, в котором самолет упал в отдаленных заснеженных горах Южной Америки, может, в Андах. Фильм был основан на реальных событиях. Выжившим в катастрофе пришлось есть замерзшие трупы других пассажиров, чтобы не умереть. Интересно, Калеб знает про этот случай? Многие из тех, кто не погиб сразу, потом все равно умерли от ран и холода. А спаслись только те, кто питался человеческой плотью. Они провели в горах, на морозе, больше двух месяцев.

С каждым мгновением я лучше слышал охотников: шарканье ног, тяжелое дыхание. Я вцепился в кусок металла — все же это крыло: главное осторожно, чтобы оно не утратило шаткое равновесие и не съехало в яму, наполненную снежной жижей. За крылом меня не видно, я всего лишь еще одна ночная тень.

Чем дольше я неподвижно стоял, вжавшись спиной в ледяной металл, тем лучше видел в темноте. Картина, развернувшаяся вокруг, наталкивала на мысль, что крушение самолета не было случайным: будто он упал специально, чтобы уничтожить как можно больше людей. На «новой земле» больше вообще не происходили случайности.

Как–то странно, что на мертвый город вдруг свалился с неба самолет. Может, пилоты не знали, что тут произошло, или внезапно кончилось горючее, и они пытались приземлиться? Вряд ли. Готов поспорить на что угодно — самолет сбили.

В первые дни после нападения я несколько раз слышал реактивные самолеты, а один даже на двенадцатый день.

Как легко было бы выплеснуть злобу на охотников. Я могу вернуться в Рокфеллеровский небоскреб или пойти в магазин к Калебу, набрать оружия и начать отстреливать их одного за другим. Чем больше жестокости я проявлю, тем в большей безопасности буду. Я легко смогу убить даже самых хитрых, самых сильных охотников. А что? У меня есть такое право, я ведь знаю, кто я такой. Я выживший!

Черт! А они? Кто тогда они?

Я вспомнил охотника, которого видел с небоскреба. Я тогда выделил его лицо среди десятков таких же, страждущих крови. Он воплотил все мои страхи. Калеб говорил, что настоящий враг — это вирус. Наверное, если будет надо, я смогу убить того охотника, а вот как быть с вирусом?

Я отключился от реальности, от звуков, которые казались мне чавканьем ртов, вгрызающихся в человеческие тела.