Ложка - Дани Эрикур

и монограмму, я говорю названия по-французски: паломник, саламандра… Англичанин учит меня своим словам… рисует… мы повторяем имена, имена на французском, на английском, французском, английском. Наша любовь началась с обмена словами… самолет, улитка, замок, summer, boat, снег, война, fossil[42], moon, свекла, красивая… Ты тоже beautiful, говорит англичанин, are you married?[43] А я ему, да, да, у меня есть муж.

В моей голове складывается образ, и террикон засыпает его черной землей.

— Двенадцать дней спустя бойцы Сопротивления появились поздно ночью, англичанин ушел с ними… Я больше не называла его англичанином, я звала его по имени, так, как он его произносил, с ударением на первый слог — Пи-и-тер. Я обожала повторять это слово.

Словно удар по затылку.

— Мадлен. Этот человек, его звали Питером…

— Он унес ложку. Он унес ее тайком, хотя она и так должна была достаться ему.

Мы молчим, пока тишину не нарушает свист соловьев, а луна не начинает пропадать с небосклона. Мой мозг будто оледенел, как после той автокатастрофы, в которую попали мы с Дэем. Террикон пульсирует, перед фонарем вьется ночной мотылек. Незадолго до рассвета мы медленно взбираемся по ступеням замка, я шагаю впереди Мадлен. Оказавшись в доме, она проходит до конца гостиной и останавливается у двери своей комнаты.

Дама облегченно вздыхает, видя свою постель, роняет шаль на пол, садится на кровать и укрывает ноги розовым одеялом. Поднимает голову и ловит мой взгляд, продолжая вспоминать. Я стою в дверном проеме.

— После войны мой муж принял ее как свою.

— Как свою?

— Колетт. У других женщин в нашем поселке тоже родились малыши. Мужья отнеслись к этому по-разному. Мой муж был хорошим человеком и ни словом меня не упрекнул. Я хочу спать.

— Да, Мадлен. Bye-bye[44].

— Bye-bye.

Почему ты никогда не рассказывал нам об этом?

Почему ты дал мне имя Мадлен?

Почему ты меня оставил?

Битва с кустами

Медленно спускаюсь по замковой лестнице.

Сосед, обвалявший меня в муке, сгребает листву на дорожке перед своим домом. Ньюфаундленд радуется мне, а его хозяин замечает, что сегодня будет погожий денек, просто великолепный для сентября.

Ноги сами несут меня в другую сторону, и вот я уже проворно взбираюсь по старой секретной тропе, ведущей к Козьему ущелью. Ветви хлещут по лицу, царапают руки и ноги. Подбираю с земли палку и решительно их отодвигаю.

Добираюсь до прогалины, густо заросшей кустарником с мясистыми листьями и полыми стеблями, и останавливаюсь, опершись на палку, будто старый паломник на посох.

Делаю вдох, террикон сжимается. Делаю выдох, террикон расширяется.

Рука поднимает палку и заносит ее над первым попавшимся кустом. На это не требуется большого усилия, нужно всего лишь замахнуться и ударить. С каждым движением я отсекаю по стеблю и добавляю по детали в мозаику, которая складывается в голове.

Питер, мой будущий отец, прыгает с парашютом. Повалено пять кустов.

Питер целует и обнимает Мадлен, брюхатит ее и ворует ложку.

Уничтожена дюжина кустов.

Заурядный парашютист живет дерьмовой жизнью моряка-рыболова, пока спустя пару десятков лет не встречает мою будущую мать. Рассказал ли он ей о чем-нибудь? Нет, он предпочел мечтать о Мадлен на утесе, прижав задницу к полусгнившей скамье и устремив взгляд в пустоту.

Кустов двадцать канули в небытие.

Он предпочел умереть. Хотя должен был жить.

Я устроила в этой прогалине настоящую сечу. Не выстоял ни один куст.

Слагаю оружие, сажусь на землю, устланную обрывками листьев и веток.

И рыдаю.

Точнее, так: рыдаю, сажусь и слагаю оружие.

Террикон, маленький холмик рядом со мной, тоже рыдает.

Слезы наконец находят свой естественный ритм — я то успокаиваюсь, то, пораженная новой мыслью, начинаю плакать сильнее, то снова успокаиваюсь, и так далее.

Наконец они всасываются в пустоту и перестают течь даже внутри. Начинает припекать, я ощущаю, как прогалина расширяется от солнечного тепла. Ошметки листьев и веток жухнут, уцелевшие наливаются силой.

Покинувший мое тело террикон оседает на травянистый бугорок и протяжно вздыхает.

Возможно, когда-нибудь над ним будут порхать бабочки. Возможно, когда-нибудь на нем вырастут дикие орхидеи. Возможно, когда-нибудь он станет окаменелостью.

Из хаоса рождаются звезды?

Наши похожие улыбки

Автослесарь и Колетт беседуют, стоя возле «вольво». Кузов машины блестит, вид у нее отменный. Автослесарь с довольным лицом достает ключи, удивляется, почему у меня зеленый подбородок, и хвалит «вольво», называя его хорошим старым драндулетом. Я догадываюсь, что должна расплатиться за ремонт, и говорю, что сейчас схожу за деньгами, но Колетт бросает взгляд на мои исцарапанные руки и растрепанные волосы, в которых застряли веточки, и решительно останавливает меня:

— Иди скорее под навес, Серен, посиди в теньке. Там она оставила чай и пиалу со сливами.

Смакуя терпкий чай, обвожу взглядом двор. Ставни домика закрыты. Изнутри слышен лихорадочный стук пишущей машинки. Автослесарь уходит, а Колетт устремляется ко мне.

— Серен, что с тобой? Ты чем-то расстроена?

Я осведомляюсь, известно ли ей, что ее отец, вероятно, не был ей родным. От ответа на такой прямой вопрос трудно уйти. Колетт рассказывает, что родители сообщили ей об этом, когда ей было десять лет, и что ее приемный отец был очень добрым человеком.

— Конечно, мне хотелось познакомиться со своим биологическим отцом. Но я уже изучила латынь, это помогло мне постичь разницу между важным и существенным.

Она пододвигает ко мне пиалу со сливами.

Колетт, я думаю, что ложка исчезла не во время ограбления. А еще я думаю, что твоим отцом был мой отец. Именно он унес ложку.

Собеседница щурится и закусывает губу. Ее сознанию, перегруженному латынью, трудно понять мои слова.

Покатав в пальцах сливу, Колетт прерывисто выдыхает. Мои слова добрались до ее сознания. Мы смеемся. Иногда невозможно подобрать правильные фразы, и тогда на помощь приходит дыхание.

Решив прервать этот запутанный разговор, мы с Колетт идем в сад послушать, как Пьер читает Мадлен газету.

Оба дремлют. Мадлен — выдвинув подбородок вперед, Пьер — повернув голову набок.

Мы устраиваемся на теплой траве. Колетт шепотом просит меня рассказать о моем отце. Вероятно, ее отце. Вероятно, нашем отце.

— Что именно?

— То, что тебе придет в голову.

— То, что мне придет в голову.

Она кивает и с жаром спрашивает:

— Он был красивый?

— Очень красивый… И веселый. Не любил длинных речей. Словом, был лаконичен.

— Вот как? А латынь он любил?

— Он любил лодки, окаменелости, острова. Любил