Том 1. Муза странствий - Борис Бета

молодой англичанин сделал движение совсем юношеское, что очень шло ему.

Таким образом Абелунг, вопреки самым худшим своим предположениям, очень плотно ел в эту ночь, пил хорошее вино и играл дружески в покер – ради времяпрепровождения. Он ушел, унося с собою плед, два раза давши слово, что явится в эту каюту в следующую же ночь.

И он сдержал это слово. Десять раз давал он его и десять ночей играл с молодым Перси О’Кенненом в покер «на ни на что» и сытно ужинал.

На следующую затем ночь – тысяча двенадцатую, как шутили они оба, – он явился, по предложению хозяина каюты, со всеми своими вещами. И когда они поужинали, О’Кеннен сказал следующее:

– Мой дорогой, пройдите, пожалуйста, за драпировку, в мою спальню. Там вы переоденетесь в мой халат, а ваш костюм я сейчас отдам вычистить. Дело в том, что завтра, вернее, сегодня, мы будем в Коломбо и я хочу, чтобы вы сошли на Цейлоне вполне приличным человеком. Увы, шлюпка № 22 пойдет на Бомбей уже без вас. Я очень рад, что оказался полезен вам, но боюсь, что более продолжительное пребывание в бездействии парализует вашу настойчивость. Не так ли?..

И они сели играть для времяпрепровождения.

Утром подошли к Цейлону. Абелунг смотрел из иллюминатора каюты О’Кеннена на зеленый пальмовый остров, на высокий фонтанный прибой у мола. Когда отошли пароходные катера с настоящими пассажирами, поехавшими покупать цейлонские драгоценности и проехаться в бывший рай в Кенди, к Адамову пику, – Абелунг пожал руку О’Кеннена и сошел по трапу в обыкновенную сингалезскую лодку с соломенным навесом.

И вдруг здесь, на зеленой воде коломбийской широкой бухты, пение печалит и одушевляет его одинокое сердце. «Не вода ли это поет?» – думает он и начинает различать испанские слова и понимает, что он спит на широкой французской кровати, открывает глаза и слышит радостно и вместе с болью, что испанка в соседнем номере этого провансальского отеля поет о любви в Валенсии.

Возвращение Люсьена*

La vida es sueno

Кальдерон

Морские небеса стояли над Марселем, смеркался октябрьский день. Человек, вышедший из хорошего дома возле площади Кастеллян, ничем, собственно, не выделялся среди остальных прохожих. Правда, он был без шляпы, но в наши дни многие ходят без шляп – и еще он был чрезвычайно бледен.

Итак, он шел по улице, ничем внимания к себе не привлекая, и очутился в конце концов на Кастеллян. В это мгновение вспыхнули фонари, зажглись трикира вокруг фонтана, якобы бесконечно обозначилась аллея Прадо и менее протяжно, но люднее и по-городскому заманчивее осветились другие прилежащие улицы.

Человек без шляпы обогнул фонтан, пошел через площадь, приостановился, пережидая цепочку трамвайных вагонов, вступил на тротуар…

Некоторое время спустя его можно было увидеть на Канибьере. Там на переполненном тротуаре он выступал по-прежнему бледный, хотя бледность была теперь присуща многим в этом ярком освещении широкой улицы, в коловращении, в мигании всяческих реклам.

Выйдя к началу Бельгийской набережной, он замедлил: то ли она, эта встречная близость моря (а на море уже царствовала ночь, тьма под звездами), то ли веселое радио на отъезжающих в морскую прогулку катерах его заинтересовало, но он остановился, заложил руки в карманы пиджака. Его обходили, миновали, вокруг переговаривались, теснились, перекликались, кое-кто отплывал в море, за маяки, к замку д’Иф – вечер был удивительно благодатный, с такой старинной проникновенностью отражались, двоились огни в темной воде!

Затем этот прохожий оказался в большом ослепительном кафе на углу – перед высокой стойкой, где белые гарсоны с обезьяньим проворством наливали в стаканы и в рюмки. Он заказал себе Блисса, – не оттого ли, что кто-то поблизости пожелал выпить этого портвейна. Вслед за Блиссом он спросил Сен-Рафаэль – и опять-таки в ответ на чей-то голос, потребовавший Сен-Рафаэль. Но никто, решительно никто им не заинтересовался, даже его явное недоумение над вынутыми деньгами никого не привлекло: медленно положил он на прилавок билет в сто франков и еще медлительней, неуклюжей собрал сдачу и ничего не оставил на блюдечке.

Вечер продолжался, вечер пустел понемногу, приобретал ночную резкость, быстрее прокатывали такси, гремя, опускались ставни колбасных, позакрывались кое-где узенькие бистро… Было за полночь, когда этот странник, окончательно потерявшийся человек, обосновался в темноте на скамье подле кафедрального собора, ощупывая, но не вынимая две пачки английских сигарет, глухо прокашливаясь от морской сырости.

Сюда, к собору, он поднялся по одной из каменных, вечно загаженных лестницю А здесь редкие газовые фонари, одинокие скамьи, огромная соборная тень на пустынном возвышенном плацу – все это, казалось бы, никак не располагало ни ко сну, ни к уюту. А он, между тем, все умещался на скамье, все переставлял ноги.

Таким образом он и уснул – тихо, лишь поскрипывая зубами. Всего раз прошел мимо него полицейский, но не тронул, не приостановился, а лишь сладко зевнул, проходя. И вот, время спустя, появился Бог весть откуда, бессонный, простуженный, перхающий осторожно – подлинный бродяга. Он подступил к спящему, мягко ощупал его и с бережной ловкостью вытащил из карманов бумажник, часы, две пачки сигарет, два платка, сдачу из жилета и булавку из галстука. Ближайший, но совершенно отдаленный газовый фонарь как бы задувало с моря, темные призраки летели над морем, а этот, перхая, точно трубя, легчайшими шагами, неслышный в своих вдребезги рваных туфлях, улепетывал через пустынный плац.

Когда человек на скамье проснулся, утро наступило воочию. Светило солнце, внизу на набережной, мимо больших бочек, проныл трамвай. Вокруг собора было по-прежнему пустынно, один полицейский, молодой еще человек хорошего роста, наблюдал в отдалении за странным бездомным; а тот сидел, мигая, пораженный утренним блеском, изрядно продрогший, с отекшим лицом – затем встал и тронулся прочь.

Чудесное утро было на самом деле свежо, хоть и солнечно. Начинался день рабочий, но не всегда ведь работают все. Так что ничего удивительного не было, если в опустевшем по-утреннему баре Феликс, неподалеку от форта Сан-Жан, засиделся докер Марсель Кулон и, довольный (или прикидываясь довольным, ибо похмелье – вещь малоприятная), весело беседовал со стариком-хозяином в вязаном жилете. Марсель говорил без умолку, лишь бы говорить, лишь бы не прислушиваться к внутренним угрызениям, хозяин отвечал спокойно, перемывая неторопливо стаканы, а в это время в бар вошел человек из города без шляпы, с растрепанными волосами, – явно, что кутил где-то. Хозяин спросил его о кофе с ромом, и он равнодушно повторил: кофе с ромом…

Он стал неловко размешивать.