Цена измены - Елена Алексеевна Шолохова

все свои бабки потратил на днюхе Юрки Самохина. И батя мой сказал, типа, до следующего месяца бабок не жди. А Дёма, кретин, последние рубли спустил на какую-то хрень. Цветочки, мороженки, пироженки. Причем не из нашей кулинарии, а из Блисса, потому что эта цаца че попало не ест.

– Мда... – протянули обе в голос.

– Или вот еще момент. Его матушка на днях прислала перевод. Там неделю минимум можно было нормально жить. А он сразу повел свою стерву в какую-то модную кафеху и за вечер почти всё спустил. А самый прикол в том, что вернулся голодный. Это вот позавчера было, когда мы у вас картоху с грибами вечером ели. Я ему: ты чё, типа, не наелся в кафехе? А он, оказывается, себе взял какую-то фигню подешевле, типа чай без сахара и гренки. А зато этой сказал: «Ни в чем себе не отказывай». Так она еще назаказывала и половину не съела, даже не попробовала.

– Так он бы за ней доел! – рассмеялась Дашка.

– Ага, я так же сказал. И он еще на меня же как на дебила посмотрел. Супец, кстати, зачетный! – похвалил Климов, хлебая суп поварешкой прямо из кастрюли. – Девчат, на пару недель денег не займете?

– Ой, мы по нулям, – ответили обе в унисон. – Вон у Мышки попроси, она всегда…

Все трое повернулись к ней. А ее уже вовсю трясло, а из глаз катились слезы.

– Эй, что с тобой?

– Мышь, ты чего? – двинулся к ней Климов. – У тебя что, припадок?

Оксана вскочила с кровати и почти бегом ринулась из комнаты. Домчалась до умывалки, где, на счастье, никого не оказалось, и, привалившись к кафельной стене спиной, разревелась вслух.

Минут через пять в умывалку заскочила какая-то первокурсница, держа тарелку с яблоками. Увидела Оксану, смутилась. Сама же Оксана едва ли ее вообще заметила. Сотрясаемая рыданиями, она сползла по стене на корточки.

Постепенно ее истерика утихла, но внутри роились страшные мысли: «Не хочу жить… не могу больше терпеть… пятый этаж… открыть окно, встать на подоконник и всё… всё закончится… не будет больше так больно».

Она даже подошла к окну, дернула за ручку, распахнула одну створку. Пахнуло прохладной, чуть пряной свежестью. Сквозь мутное, грязное стекло осеннее небо виделось серым и таким же мутным, а вот так оказалось пронзительно синим, высоким, чистым. И решимость ее пошатнулась. Жалко умирать… нет, даже не умирать. Жалко вот этого всего больше никогда не увидеть.

И вдруг Оксана явственно ощутила в животе толчок. Затем еще один. Ошарашенно замерла. Он шевелился! Ребенок внутри шевелился!

Она разволновалась, прижала к животу ладонь. Живой. Пусть крошечный, но уже живой. Даже не верилось. Двигает ручками. Или ножками.

Почему-то в эту минуту возникла уверенность, что это мальчик. Сын. До этого она как-то и не воспринимала, что там ее ребенок. Для неё это было просто беременностью, тягостной, ненужной, а малыш – всего лишь безликим плодом. Ошибкой.

Оксана погладила живот, прислушиваясь к себе. Прошептала: «Мой малыш. Только мой. Ты будешь похож на Никиту. Пусть у тебя и не будет папы, зато я буду любить тебя больше всех на свете».

От внезапной нежности защемило в груди. И что странно, это новое чувство потихоньку вытесняло ее боль, которая все это время не давала дышать. Нет, любовь к Дементьеву никуда не делась. Но если раньше это было похоже на мучительную болезнь, сводящую ее с ума, то сейчас больше напоминала тихую грусть.

* * *

Оксана взяла в деканате академический отпуск и уехала в родной поселок. Для малыша нужен покой, чистый воздух, здоровое питание, хороший сон. В прокуренной общаге ему вредно.

Мать на ее новость немного поохала-поахала: как же так?! Но стыдить не стала. Да и как она могла, если сама Оксану родила сразу после школы. Но припомнила, конечно, какие она планы строила. И что в итоге?

Оксана и правда рисовала для себя когда-то совсем другую жизнь.

Даже смешно теперь. Она так мечтала вырваться из поселка, где добрая половина жителей попросту спилась, а попала в общежитие, где ее окружали всё те же бесконечные гулянки. Думала, что выучится, получит красный диплом, найдет работу и кем-то станет, чего-то достигнет трудом и стараниями, и уж точно, не будет такой, как мать, которая нагуляла её по юности и осталась у разбитого корыта, без образования, без нормальной работы, без мужа. А в конце концов повторила ее судьбу.

Но почему-то особой горечи она не испытывала. Наоборот. Этот малыш заслонил для нее всё.

Оксана устроилась на полставки в школу, которую сама четыре года назад закончила с медалью. Может, там и шептались за спиной по поводу ее беременности, но в глаза никто ничего не говорил и не спрашивал.

Утром работала, и ей нравилось. К тому же дали ей второклашек. Они её слушались, называли по имени-отчеству, относились с уважением. Это было непривычно, но очень трогало. Некоторые родители приносили Оксане овощи с собственного огорода, соленья, варенья. Школьный учитель труда смастерил ей кроватку. А сама она вечерами вязала пинетки, шила кружевные распашонки и чепчики. А перед сном, наглаживая живот, бормотала всякие нежности, уверенная, что малыш ее слышит.

Наверное, это время было самым счастливым во всей ее жизни. Во всяком случае, когда позже, спустя годы, она задумывалась в минуты глухого отчаяния, было ли в ее жизни хорошее, то всегда вспоминала те несколько месяцев.

глава 29

Вечером двадцать третьего февраля неожиданно отошли воды. На целый месяц раньше срока.

Отчим отвез Оксану на своем уазике в районный роддом. Мать не смогла поехать с ними – она сама ходила беременной и лишний раз трястись по колдобинам не рискнула. Но ободрила на прощание: «Не бойся, доча, восемь месяцев – это нормально. Сейчас даже шестимесячных выхаживают».

Всю дорогу Оксана переживала, что не доедут – отчим в честь праздника успел подпить и вел машину слишком лихо. Но добрались без происшествий.

В приемном отделении было тихо, спокойно и даже как-то сонливо. Лишь откуда-то издалека доносился приглушенный младенческий плач. Но как только Оксану осмотрели – сразу засуетились, забегали. Ей ничего не говорили, но она чувствовала – что-то не так. Что-то плохое происходит. Да и лица у всех – у акушерки, у медсестры и у молоденького ординатора – были напряженно-тревожные. Они обменивались малопонятными словами, а на ее робкие