Галиндес - Мануэль Васкес Монтальбан

– Первого марта! Эврика! Вольтер, у тебя еще отличная память!

Он вернул себе французский престол без единого выстрела, почему возвращение императора и назвали «полетом орла»; этот период его правления получил название «сто дней».

– Полет орла! Величественный полет, Белая Дама!

Кошка, к которой обращался дон Вольтер, прикрыла глаза, когда хозяин захлопнул словарь и поставил его на место. Старик прошел в ванную, налил в стакан воды и капнул туда несколько капель темно-коричневого зубного эликсира; пока он тщательно полоскал рот, кошка невозмутимо сидела у него на плече, несмотря на все телодвижения. Затем двумя пальцами правой руки дон Вольтер вытащил вставную челюсть, и его без того некрупное лицо словно сжалось наполовину. Вставная челюсть была аккуратно опущена в стакан, снова наполненный водой. Дон Вольтер облизал десны, особенно воспаленные места. Из золотистой картонной коробочки с выпуклой надписью он вытащил две капсулы женьшеня и не без усилий проглотил их.

– Когда ты состаришься, как я, Белая Дама, я тебе тоже дам этого снадобья, чтобы ты до конца своих дней оставалась красивой на зависть прочим кошкам, особенно этой отвратительной Росалии, хозяйка которой, Гертрудис, – шлюха из шлюх, как, впрочем, и ее мамаша.

Дон Вольтер стряхнул кошку с плеча, махнув ей рукой в направлении спальни, и когда сам вошел туда, животное уже лежало на постели, свернувшись калачиком; он снял ботинки, осторожно улегся рядом с кошкой и так застыл, медленно поглаживая свою любимицу. Глаза у него остались открытыми, и только по изменившемуся дыханию и еле слышному присвисту можно было догадаться, что он задремал; из угла рта показалась тоненькая струйка слюны. Через открытые окна из патио доносились звуки радио; песни заглушали одна другую, но громче всех слышался голос Хулио Иглесиаса. Сквозь дремоту старик слушал его голос и даже начал потихоньку подпевать; кошка наблюдала за ним с терпеливым любопытством, ожидая, чем все это закончится. Тут старик окончательно вернулся к действительности и уставился на потолок своей комнаты, на деревянные лопасти висевшего над ним вентилятора.

– Проснулся – значит, вставай, Белая Дама, а то так и умрешь в постели.

В ванной он причесался, вытащил вставную челюсть из воды, тщательно вытер ее полотенцем, вставил и, пощелкав зубами, убедился, что все в порядке. Лицо его приобрело обычное выражение, и только после этого старик подошел к окну и выглянул во внутренний двор, где росла огромная пальма.

– Милые соседки! Не могли бы вы прикрутить немного радио, а то ни бедный старик, ни его кошки не могут уснуть!

В одном из окон показалось полное лицо улыбающейся женщины:

– Музыка даже зверей помогает приручить, дон Вольтер.

– Но не тех, что живут в этом зоопарке, и мне больше нравится, когда вы сами поете.

– Что вам спеть, дон Вольтер?

– Что само из души просится – для этого она нам и дана. Спойте, пожалуй, «Марасуа», она у вас так хорошо получается.

– Что за старье, это еще моя мать пела. Я и пою-то эту песенку, только когда мать вспоминаю.

– Ну вот и вспомните свою мать, сеньора, а «Радио Мангуи», которое весь день крутит Пералеса, выключите.

Улыбнувшись, соседка отошла от окна, и вскоре из глубины квартиры донесся ее голос. Просто заливалась, а дон Вольтер, пробормотав сквозь зубы: «Поет, словно лягушка квакает», высунулся в окно и прокричал:

– Очаровательно, очаровательно!

– Это вы мне?

Его улыбка стала еще шире.

– Вы просто великолепны! Вы поете, как настоящий трубадур, честное слово!

– Вы только попросите, я всегда вам спою с удовольствием.

– Но лишь когда вашего мужа не будет дома, потому что я могу понять эту песенку слишком буквально – как приглашение и заглянуть к вам в гости.

– В гости – когда вам будет угодно, дон Вольтер.

«Кошки выгодно отличаются от людей, – проворчал старик, – лишь тем, что они только мяукать умеют».

И вздрогнул от требовательного звонка телефона.

– Слушаю.

Пока он молча слушал невидимого собеседника, лицо его становилось все серьезнее.

– Хорошо.

Больше он не произнес ничего. Повесив трубку, дон Вольтер поежился. Отодвинул ногой кошку, ласково жавшуюся к нему, но тут же устыдился своего жеста, хоть и не стал просить у животного прощения – решил сделать это потом. Войдя в спальню, он выдвинул первый ящик, сунул туда руку и, аккуратно раздвинув сложенное стопкой белье, нажал на дно ящика; оно мягко сдвинулось в сторону, открыв потайное отделение, где лежала замшевая сумка. Старик извлек сумку, расстегнул «молнию» и достал из сумки «беретту», подплечную кобуру к ней и выкидной нож. Проверил обойму и несколько раз открыл и закрыл нож, после чего сунул его в карман, надел кобуру с пистолетом и, подойдя к зеркалу, застегнул куртку. Шляпу он слегка сдвинул влево.

– Пока, сеньоры, и ведите себя хорошо, я все равно все узнаю, – попрощался он с кошками.

Старик вышел на улицу своей легкой пружинистой походкой, оглядываясь в поисках свободного такси. Усевшись в машину, принюхался: резко пахло клубничным дезодорантом.

– Какой аромат, приятель! Какой-нибудь праздник?

Но водитель был не кубинцем, а выходцем с Гаити и говорил на смеси испанского языка и местного диалекта.

– Отвезите меня к «Морскому волку», хочу проверить, не уплыл ли.

Таксист не понял шутки, а Вольтер подумал: «Может, кубинцы правы, когда говорят, что все гаитянцы заражены СПИДом и от них плохо пахнет?» Он почувствовал, что тело его напряглось, словно СПИД проникал в его тело через пластиковую обивку сиденья. Путь предстоял неблизкий, и старик постарался отвлечься, глядя на меняющийся пейзаж: чем ближе к центру старого Майами, который он помнил с молодости, тем чаще за окном мелькали солидные, внушительные дома.

– Когда я приехал в Майами, тут еще улицы не были заасфальтированы.

Этой шутки таксист тоже не понял, но улыбнулся пассажиру.

– Вы с Гаити?

Тот снова улыбнулся, ничего не отвечая.

– Как вам удается вырваться? Мне говорили, что контроль там жесточайший.

– Терпение и труд…

– А гаитян в Майами все прибавляется. Я видел демонстрацию в тот день, когда пал режим Дювалье. Все движение между северо-восточными Второй авеню и 54-й улицей остановилось. Да что движение, там пройти было нельзя! Некоторые плясали весь день, с самого рассвета. Повсюду красно-голубые флаги, и клаксоны надрываются. И все кричат: «Долой Дювалье! Долой Дювалье!»

Таксист под впечатлением его рассказа начал нажимать на клаксон и от души развеселился.

– Вы кубинец?

– Нет. Вернее, я и кубинец, и нет. Я вольный гражданин мира, как тот, в честь кого я назван, – Мари Франсуа Аруэ, он же Вольтер.