Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог - Клиффорд Гирц

Конечно, Комитет был во многом продуктом своего времени. Но, поскольку его целью было понимание изменений, последовавших за крахом европейского империализма после 1945 года, он был ориентирован вовне, на мир в целом, а не на локальные проблемы. Появление почти пятидесяти новых государств к началу шестидесятых годов, плюс ожидавшееся появление еще пятидесяти – практически все они были в Азии и Африке, практически все были слабыми, нестабильными, бедными и амбициозными, – казалось, открыли совершенно новую область исследований, в которой сравнительный анализ позволил бы установить сходства и различия и, таким образом, стать основанием для взвешенной политики. «Реалистические, сочувственные исследования новых государств» – так описал их первый председатель Комитета Шилз в основополагающей статье167, передающей дух Комитета настолько точно, что сегодня, когда доброжелательность подозрительна, а уверенность встречается исключительно редко, это кажется непристойным.

Комитет, который должен был осуществить эту грандиозную задачу, состоял из примерно тринадцати членов168. (Это число немного менялось с течением времени.) Двое из них были социологами, трое – политологами, пятеро – антропологами, плюс один экономист, один юрист и один профессор педагогики. Практически все проводили полевые исследования в том или ином регионе мира, чаще всего – в Западной и Восточной Африке, Индии и Юго-Восточной Азии. Комитет, финансируемый Корпорацией Карнеги, имел собственные офисы и административный персонал, проводил еженедельные семинары, организовывал конференции, помогал работе над диссертациями, приглашал внешних научных сотрудников и со временем опубликовал значительное число работ. Возможно, надежда Шилза на то, что американскую политику в отношении третьего мира удастся сделать более реалистической, просвещенной и сочувственной, и не была полностью претворена в жизнь. (В конце концов, это опять же было время Катанги, Тонкинского залива, Кашмира и Биафры.) Но тем не менее сформировалось научное сообщество со своим стилем и точкой зрения – еще не совсем школа, но уже больше, чем говорильня.

Что касается моей работы, то моя задача заключалась в разработке исследовательской программы, которая могла бы связать широкие намерения Комитета и мои собственные, более ограниченные цели. А цели мои были связаны со вторым локусом моего существования в Чикаго, который располагался в двух кварталах от и двумя этажами выше первого и интеллектуально относился к совершенно иному миру: с факультетом антропологии.

Первые пять лет работы в университете меня полностью финансировал Комитет; последние пять лет, когда я также получал стипендию Национальных институтов психического здоровья в рамках программы поддержки научных сотрудников, я был более или менее свободен делать все что пожелаю, если только придумаю, чем заняться. Но все это время у меня также была должность на антропологическом факультете, и я почти сразу глубоко погрузился – лучше сказать, наверное, впутался – вместе с некоторыми своими более неугомонными коллегами в то, чему спустя некоторое время суждено было стать чрезвычайно влиятельной (и весьма спорной) попыткой целиком и полностью переопределить этнографию. Получив наибольшую известность под именем «символической антропологии» (это имя ей дали другие; мне оно никогда особо не нравилось, хотя бы потому, что оно предполагает – подобно «экономической антропологии», «политической антропологии» или «антропологии религии», – что это специализация или субдисциплина, а не основополагающая критика всей области как таковой), это переопределение состояло в том, чтобы поместить в центр исследований и анализа систематическое изучение смыслов, носителей смыслов и понимания смыслов: сделать из антропологии или культурной антропологии герменевтическую дисциплину.

Мы, конечно, не стали бы ее так называть, поскольку и этот термин, и это движение в Соединенных Штатах почти не знали, а где знали, относились к ним с подозрением как к чему-то европейскому, литературоведческому или, того хуже, философскому. Но по сути это была герменевтика. В результате тщательного пересмотра учебной программы и добавления новых обязательных вводных курсов в аспирантуре, которые должны были довести до аспирантов наши ожидания от них, факультет вышел за границы устоявшихся антропологических традиций и стал работать с более общими интеллектуальными тенденциями169 – тенденциями, которые – под названием лингвистического, интерпретативного, социально-конструктивистского, новоистористского, риторического или семиотического «поворота» – значительно усилились в последующие десятилетия во всех науках о человеке. Многие наши идеи, несомненно, были неуклюжими и неразвитыми. Конечно, почти все они вызывали споры. Но «обращение к смыслу» оказалось настоящей революцией: масштабной, долговечной, бурной и влиятельной.