Экспаты - Крис Павон

Кейт заплатила за билет и отказалась от аудиогида. Крепко прижимая к себе сумочку и пальто, она поднялась по ступеням. И начала осмотр с самого начала экспозиции, с ранних голландцев, а затем перешла к ранней немецкой живописи, не особенно ее интересовавшей. Потом направилась в более просторные галереи, заполненные гигантскими полотнами настоящих мастеров, авторов истинных блокбастеров — Рафаэля, Боттичелли, да Винчи. Здесь уже болталась парочка японских туристов в наушниках — их тут везде полно, — погруженных в рассказ аудиогида. У обоих на груди висели фотоаппараты.

Одинокий мужчина с шерстяным пальто, перекинутым через руку, стоял перед «Мадонной с младенцем» да Винчи.

Солнце с юга светило над центральным Мюнхеном, пронзая лучами массивные окна. Она взглянула на часы. Без двух минут четыре.

Кейт перешла в галерею в центре здания, заполненную полотнами Рубенса. «Смерть Сенеки», сам философ на удивление весел. «Охота на львов» — варварская, брутальная. И самая большая картина — «Страшный суд» — сваленные в кучи голые человеческие тела, призванные к ответу вознесшимся ввысь Христом, которого, в свою очередь, судит вознесшийся еще выше Бог-Отец.

— Невероятно, не правда ли?

Она повернулась к мужчине, появившемуся из соседнего зала, — пальто по-прежнему висело у него на руке, сам он был в спортивном пиджаке, фланелевых брюках и замшевых туфлях. Очки в роговой оправе, тщательно причесанные седые волосы. Высокий и худощавый; человеку с такой внешностью можно дать любой возраст — между сорока пятью и шестьюдесятью.

— Да. — Она повернулась обратно к гигантской картине.

— Полотно предназначалось для алтаря в Нойбурге-ан-дер-Донау — то есть на Дунае, как говорят янки вроде нас с вами, — это в Верхней Баварии. Но заказчикам — священникам то есть — не понравилась вся эта нагота. — Взмах рукой в сторону картины. — Так что холст провисел в той церкви всего несколько десятилетий и часто был завешан, спрятан от глаз, а потом от него просто избавились.

— Спасибо, — сказала Кейт. — Это очень интересно.

Она оглядела зал. Больше никого. В одной из прилегающих галерей виднелась фигура охранника, не сводившего глаз с семейной пары с двумя маленькими детьми, школьниками, от которых исходила угроза всем музеям мира, по мнению немецкого музейного стража.

— Вообще-то это не слишком интересно. Оценка — не более четырех. Да и то с натяжкой, — рассмеялся мужчина. — Рад тебя видеть, моя дорогая.

— Взаимно. Давненько не встречались.

— Тебе все еще нравится Мюнхен? — спросила Кейт. — Ты здесь уже целую вечность, не так ли?

Хайден усмехнулся. Он действительно торчал в Европе уже целую вечность, сделал здесь карьеру. Он был в Венгрии и в Польше в самый разгар последнего этапа «холодной войны». И в ФРГ — в Бонне, Берлине, Гамбурге — во время наращивания вооружений при Рейгане, восхождения Горбачева, развала СССР, постсоветских пертурбаций и воссоединения Германии. Он был в Брюсселе и присутствовал при рождении Европейского союза, при открытии границ, появлении евро. И вернулся в Германию, когда весь континент охватила цепная реакция на приток мусульман, начался возврат в политику реакционных сил, возрождение национализма. В Европу Хайден прибыл, когда Берлинская стена прочно стояла на месте; теперь ее не существовало уже двадцать лет.

Кейт стала сотрудником конторы после падения стены. Латинская Америка представлялась всем реальным полем действий — это ж наше полушарие, наши границы! — хотя сандинисты уже были разгромлены, а Клинтон поднял волну насчет нормализации отношений с Кастро. Тогда еще не возникало ощущения, будто она начала читать эту книгу в конце последней главы. Казалось просто, что она открыла ее где-то на середине, когда скандал вокруг дела «Иран-контрас»[59]был позади, и абстрактная коммунистическая угроза уже рассосалась. Будущее представлялось конкретным, ориентированным на действие, на результаты, нужные и необходимые родной стране.

Так оно и было. Но понемногу, год за годом, Кейт начала ощущать — в своей сфере работы, в своем управлении — растущую бессмысленность всех этих действий; у нее появилось гнетущее чувство все усиливающейся их неэффективности, чудовищно разросшееся после 11 сентября, когда уже не имело ни малейшего значения, кто станет следующим мэром Пуэблы или Тампико. И хотя ЦРУ как государственное учреждение сменило свою ориентацию 12 сентября, Кейт как офицер-оперативник так никогда и не восстановила ощущение своей нужности и уместности. Или ненужности и неуместности.

И все это время Хайден находился именно здесь.

— Люблю Мюнхен, — сказал он. — Вот что, давай-ка я покажу тебе кое-какие картины.

Кейт последовала за ним в небольшую уютную комнату, одну из северных галерей, выходившую окнами на площадь перед входом. Сейчас она была в тени, погрузилась в сумеречный свет. Он прошел мимо картин, к окну. Она проследила его взгляд — в ближней части огромного заледенелого пространства, прислонившись к фонарному столбу, стоял человек и курил сигарету, глядя вверх, на окна. Прямо на них.

— Ну и какие чувства у вас вызвала эта Романтишештрассе?[60]Детям, должно быть, очень понравился замок Нойшванштайн,[61]а? Сколько им?

— Пять и четыре.

— Время летит. — Хотя у Хайдена своих детей не было, он понимал, что многие люди в определенный период жизни начинают измерять время не собственными успехами и продвижением вперед, но возрастом собственных детей.

Хайден все еще глядел в окно, наблюдал за мужчиной на площади. Какая-то женщина торопливо спустилась по ступеням. Мужчина оторвался от столба. Когда женщина приблизилась, он отшвырнул сигарету, взял ее под руку, и они пошли вместе прочь. Кейт еще подумала, а они с Декстером будут еще когда-нибудь вот так ходить рука об руку, как гуляли во время первых свиданий?

Хайден отвернулся от окна и приблизился к маленькому аккуратному темному натюрморту. Миниатюрный фламандский шедевр, игра света и тени.

— Самые высокие люди в мире, — сказал он, — голландцы. В среднем, шесть футов и один дюйм.

— Мужчины?

— Все вместе. И мужчины, и женщины.

— Хм. Пять очков.

— Пять? И это все? Ну ты скупа! — пожал он плечами. — Итак, что я могу для тебя сделать?

Кейт сунула руку во внутренний карман своего твидового жакета и передала ему распечатку — откровенное фото, сделанное в парижском ночном клубе вроде как сто лет назад, а на самом деле всего за полтора месяца до сегодняшнего дня.